Человек недостойный

– Дела? Какие дела?
– Эй, эй, хватит портить подушку!
За разговором я машинально теребил одну из ниток, какие торчали из всех четырех углов дзабутона [5], – кажется, они называются не то обметочными, не то отделочными, – дергал за нее и тянул. В своем доме Хорики, видимо, дорожил каждой вещью до последней нитки в подушке, и ничуть не смущаясь, с упреком уставился на меня. Если вдуматься, до сих пор в общении со мной Хорики ничего не терял.
Его пожилая мать принесла на подносе сируко.
– А, ну вот! – И Хорики сердечным тоном преданного сына продолжал благодарить мать до неестественности вежливо: – Извини, что тебе пришлось сируко готовить. Замечательно! Хотя незачем было так беспокоиться. Мне ведь сейчас уходить по делам. Но не пропадать же такому украшению стола, как сируко. Спасибо, с удовольствием попробую! А ты не желаешь? Матушка старалась, готовила. О-о, вкусно-то как! Замечательно!
Он ел с неподдельным удовольствием, без малейшего притворства, словно ему и впрямь было вкусно. Я глотнул сируко: оно отдавало горячей водой, а когда я попробовал моти из него, оказалось, что это вовсе не моти, но что, я так и не понял. Бедность я ни в коем случае не презираю. (В то время угощение не показалось мне невкусным, мало того, я счел его знаком внимания со стороны пожилой матери Хорики. Бедность внушает мне страх, но у меня и в мыслях нет презирать ее). Это сируко и то, как смаковал его Хорики, дали мне понять, как скуповат по натуре столичный люд, и что жителям Токио свойственно четко разграничивать то, что входит в круг их семьи, и то, что находится за его пределами; я, недоумок, вечно избегающий человеческой жизни и потому неспособный отличить принятое «дома» от принятого «вне дома», расценив это как знак, что даже Хорики отказался от меня, растерялся, и, помнится, пока подхватывал сируко облупившимися лакированными палочками, мне было невыносимо тоскливо.
– К сожалению, у меня сегодня дела, – сказал Хорики, вставая и надевая пиджак. – Пора прощаться, уж извини.
В этот момент к Хорики явилась гостья, и мое положение враз переменилось.
Хорики внезапно оживился:
– О, прошу прощения. А я как раз сейчас думал навестить вас, как вдруг ко мне пришли – нет, вы не помешаете. Проходите, прошу вас.
Он явно засуетился, и когда я встал с подушки, на которой сидел, перевернул ее и протянул гостье, он выхватил подушку у меня, снова перевернул прежней стороной вверх и предложил женщине сам. В комнате имелась только одна подушка для гостей, на второй сидел сам Хорики.
Женщина была худощавой и высокой. Отложив подушку, она села в углу у двери.
Разговор этих двоих я слушал невнимательно. Видимо, женщина работала в журнале, который какое-то время назад заказал Хорики небольшую иллюстрацию или нечто в этом роде, и теперь прислал гостью за заказом.
– Нам бы побыстрее.
– Она готова. Уже некоторое время готова. Вот, пожалуйста.
Принесли телеграмму.
Пока Хорики читал ее, благодушие у него на лице стремительно сменялось мрачностью.
– Э, слушай-ка, что это такое?
Телеграмму прислал Камбала.
– В общем, возвращайся сейчас же. Я бы сам отвел тебя, но времени нет. Сбежал из дома, а ведет себя как ни в чем не бывало!
– А где он, ваш дом? – спросила женщина.
– В Окубо, – не задумываясь, ответил я.
– Значит, неподалеку от нашей редакции.
Она родилась в Косю, ей было двадцать восемь лет. Жила в квартире в Коэндзи с пятилетней дочерью. Сказала, что ее муж умер три года назад.
– Похоже, натерпелись вы, пока росли. Такой чуткий, бедняжка.
На содержании я жил впервые. Когда Сидзуко, как звали гостью Хорики, уходила на работу в редакцию журнала, которая находилась в Синдзюку, мы с ее пятилетней дочкой Сигэко безропотно оставались приглядывать за квартирой. Раньше Сигэко полагалось играть в комнате управляющего домом, пока мать на работе, но с тех пор как компанию ей начал составлять «чуткий» дядя, девочка заметно повеселела.
С неделю я пробыл там как в тумане. На ближайших к окну квартиры проводах висел, зацепившись, змей яккодако [6], пыльный весенний ветер рвал его и трепал, а он, вопреки ожиданиям, упрямо держался и не улетал, кивал, словно соглашаясь с чем-то, и каждый раз, взглянув на него, я горько усмехался, пристыженно краснел, и видел его даже в страшных снах.
 
– Денег надо.
– Сколько?
– Много… Говорят, «конец деньгам – конец отношениям», так оно и есть.
– Чепуху говорят. Такая отсталость…
– Да? Нет, ты не понимаешь. Если так и дальше пойдет, я могу и сбежать.
– И кто же тогда беден, а кто сбежит? Вот странно.
– Хочу сам обеспечивать себя, на свои пить или там курить. И по-моему, рисую я гораздо лучше, чем всякие Хорики.
В такие моменты сами собой вспоминались несколько автопортретов, которые я нарисовал в средней школе, а Такэити говорил про них, что это «обакэ». Утраченные шедевры. В постоянных переездах они затерялись, но я считал их определенно выдающимися. С тех пор я рисовал все, что только мог, но мои рисунки не шли ни в какое сравнение с сокровищами, какими мне запомнились те давние работы, и я продолжал томиться от тяжкого чувства потери, словно от зияющей пустоты в груди.
Недопитый бокал абсента.
Таким я втайне воображал это непреходящее чувство невосполнимой утраты. Стоило разговору зайти о живописи, перед моим мысленным взором возникал все тот же недопитый бокал абсента: ах, если бы я только мог показать собеседнику мои рисунки, изнывал в досаде я, тогда в мой талант художника непременно поверили бы.
– Хи-хи, ну надо же! Так мило, когда вы шутите с серьезным видом.
Я не шутил, а говорил как есть – эх, показать бы те рисунки, – но вдруг решил не изводиться попусту и пошел на попятный.
– В смысле, мангу. Уж хотя бы манга у меня лучше, чем у Хорики.
Эти фальшивые, шутовские слова оказались более убедительными.
– Верно. На самом деле я от нее тоже в восторге. Всякий раз, когда вижу мангу, которую вы рисуете для Сигэко, чуть не лопаюсь со смеху. Почему бы не попробовать? Может, я поговорю с нашим главным редактором?
Ее компания издавала далеко не самый известный ежемесячный журнал для детей.
«Большинству женщин при виде вас невольно хочется сделать для вас что-нибудь… Вы всегда такой робкий и вместе с тем смешной… Порой видно, что вы одиноки и пали духом, но это лишь подстегивает женское сердце».
Этими и другими словами Сидзуко обольщала меня, я сознавал, что свойство поддаваться им – самое отвратительное у мужчины, живущего на содержании, все сильнее «падал духом» и отчаивался, и хотя понимал, что деньги мне нужнее, чем женщина, и втайне страстно желал сбежать от Сидзуко и зарабатывать на жизнь самому, мало-помалу все больше зависел от этой женщины во всех затруднениях, возникших после побега из дома, и во всем прочем, о чем взяла заботу на себя эта не уступающая мужчине уроженка Косю, и в итоге я не мог не вести себя с ней еще более «робко».
Сидзуко договорилась с Камбалой и Хорики о встрече, на которой они втроем пришли к заключению, что все связи между мной и родным городом разорваны, и значит, не перед кем стыдиться нашего с ней сожительства; опять-таки благодаря стараниям Сидзуко, моя манга неожиданно стала приносить доход, и я покупал на эти деньги спиртное и сигареты, однако мое беспокойство и мрачность неуклонно нарастали. Я все ниже «падал духом», и когда, рисуя для журнала Сидзуко выходившую каждый месяц мангу «Приключения Кинта и Ота», вдруг вспоминал родной дом, накатывала такая тоска, что перо замирало, а я, опустив голову, лил слезы.
В эти моменты некоторое облегчение мне приносила Сигэко. К тому времени она уже, не придавая этому особого значения, называла меня папой.
– Папа, а если молишься, боги правда дают все, что просишь?
Я и сам был бы не прочь вознести такую молитву.