Лотта Ленья. В окружении гениев

Лотта гордо кивнула.
— Пусть так будет и дальше. Но знаешь, если ты и вправду хочешь в таком поучаствовать, могу тебе помочь. Нам надо только подойти к тем молодым людям за стойкой.
— Ну, я не знаю, — отвечает Луиза нерешительно.
— Ты сделаешь мне одолжение. В этом клане мне необходима настоящая подруга. Но сначала пообещай, что не станешь ученицей Брехта и не забеременеешь от него.
Луиза смотрит на нее смущенно. Затем громко смеется и целует Лотту в губы.
— Поверь, дорогая, опасности нет.
Лотта берет Луизу за подбородок, будто хочет получше рассмотреть. Наконец целует ее быстро в губы.
— Ладно, верю тебе. Пошли.
Лотта кладет руки на плечи своего нового союзника, и они веселыми перебежками пробираются через толпу.
 АКТ 2 
«Retire ta main, je ne t’aime pas»
(Je ne t’aime pas, 1934) [1]
 СЦЕНА 1 Балладная опера — Берлин,  
 август 1928 года 
— Никогда, никогда я не буду петь эту мерзость, — визжит Роза Валетти. — Что это? «Великий дух застрял в блуднице»? Вы серьезно, что ли?
Перед лицом такого откровенного недовольства Лотта не может сдержать хохоток. И ведь Брехт для своей «Балладной оперы» выбрал Розу из-за тех ее выступлений в кабаре, которые опирались на острые неприличные шутки. Кто бы мог подумать, что она окажется такой ханжой? Лотта, которую на этом этапе репетиций уже ничем не шокируешь, устроилась поудобнее в кресле перед сценой. Она спокойно ждет своего выхода и наблюдает за вспышками отчаяния у других участников.
— Разбудишь меня, когда продолжится? — шепчет ей Луиза.
Она уже фактически присоединилась к хору проституток этой новой пьесы.
— Давай, — великодушно отвечает Лотта.
Не успела Луиза положить голову на плечо Лотты, как тут же заснула, ровно посапывая. Лотта смотрит на нее. Должно быть, уже четыре часа утра. То есть до премьеры остается еще шестнадцать часов.
Голова у Лотты тоже тяжелая от усталости, но она ни за что на свете не пропустит на сцене такую неразбериху. Кроме Брехта, никто, видно, не верит, что пьеса доживет до премьеры. Даже директор театра Эрнст Йозеф Ауфрихт, который еще несколько дней назад был примером оптимизма, видно, похоронил все надежды. Даже в хорошие дни из-за опущенных внешних уголков глаз он кажется обеспокоенным, если только лицо не озаряет его фирменная мальчишеская улыбка. Но прошло уже много времени с тех пор, когда он показывал ее в последний раз. Теперь он колеблется между гневом и обреченностью. Постоянно потирает лицо ладонями. Может быть, он убирает капельки пота со лба, но, скорее всего, это знак отчаяния. Если случится катастрофа, отвечать ему. Чтобы арендовать театр на Шиффбауэрдамм, он занял у отца сто тысяч золотых марок. Вообще-то ему следовало понимать, что это чистое безумие: открывать свой театр после четырехнедельных репетиций пьесы, которая еще не написана до конца.
Но большее беспокойство у Лотты вызывает Курт. Вот уже некоторое время он мрачно смотрит в одну точку. Раньше достаточно было какой-то мелочи, чтобы вернуть блеск его глазам — чашечки горячего кофе, новой музыкальной идеи, шутки жены. Но теперь, видно, крайнее утомление дошло до предела.
В то утро, которое было похоже на утро предыдущего дня, он застонал:
— Я больше не могу. Давай как можно скорее хоть немного отдохнем и побудем вместе.
— Сейчас? — спросила она в ужасе. — Конечно, репетиции действуют тебе на нервы, они всех нас сводят с ума. Но после премьеры ты посмотришь на все другими глазами. И сразу захочется двигаться дальше.
— Не могу и секунды терпеть этот хаос.
— Но разве это не то, о чем ты мечтал? — спросила Лотта. — Критики тебя хвалят. Мы можем завоевать все сцены Германии. Это тебя не радует?
— Конечно радует, — пробормотал он без особого энтузиазма.
Она не обратила внимания на сомнения Курта, чтобы случайно их не укрепить. Лучше уж скорчить рожу, пока он не рассмеется через силу.
 
— Ленья, без тебя я превратился бы в рака-отшельника.
Она решила истолковать его слова так: он вовсе и не хотел жить в уединении, просто ждал, когда Лотта вытащит его оттуда.
— Не волнуйся, я прослежу, чтобы ты не превратился в рака.
Тяжелый вздох Курта был перекрыт ее звонким свистом. Поменять многообещающее безумие сцены на спокойное уединение? Этого она бы не смогла никогда. Его стеклянный взгляд должен был вызвать у нее сочувствие, а вместо этого пугает. Лотта с таким трудом выбиралась из темноты к свету, чтобы погрузиться в чужую тень? Она не может больше отказываться от света. И почему другие хотят купаться в страданиях, ей не понятно. Сама она никогда не жаловалась. Если случается что-то плохое, она хорошенько запирает это в дальней комнате и старается ее порог никогда больше не переступать.
У Курта меньше, чем когда-либо, причин с таким скрипом тащиться по жизни. Люди признаю́т его творчество, да и отношения с Брехтом, кажется, снова стали нормальными. Когда Ауфрихт заказал пьесу у Брехта, тот сразу настоял на сотрудничестве с Вайлем. Сначала Ауфрихт брюзжал, потому что боялся испортить открытие театра атональной музыкой. Но потом услышал игру Курта и с радостью согласился. Только подходящей пьесы не хватало. Пока Элизабет не раскопала старинный английский кирпич под названием «Beggar’s Opera» и не перевела его. Вайль и Брехт подхватили идею с воодушевлением.
— Идеальный материал для постановки! — радостно воскликнул Брехт.
Оставалось четыре месяца, чтобы приспособить пьесу к своим идеям и отрепетировать. Мысль отпраздновать премьеру в родном городе приводила всех в восторг. Только Брехт, который терпеть не может сроков, впал в панику. В смятении он с Куртом решили собрать чемоданы и уехать на Ривьеру.
— Мы должны сейчас же уехать из Берлина. Немедленно. Иначе у нас не получится эта «Балладная опера». Здесь нет ни минуты покоя.
Лотта с большим удовольствием сопровождала медоносных пчел на юг Франции. Но настаивала только на отдельных домах, потому что пока у Брехта на буксире были то Элизабет, то Хелена и сыночек Штефан, Курт с Лоттой всем домашним драмам предпочитали купальники. Но на то и на другое оставалось мало времени. Мужчины редко покидали дом, снятый Брехтом. Лотта не огорчалась. Она совершала долгие прогулки, пила вино на веранде с Хеленой и радовалась, когда Курт в свободные минуты плавал с ней в море. Они молчали, но в воде не мешало, что все чаще не находится слов друг для друга. В воде они следовали единому ритму и энергичными гребками преодолевали колеблющуюся синеву. Когда они возвращались обратно, то встречали Брехта, стоящего на мелководье с закатанными штанинами. И даже здесь он не выпускал сигару из руки.
— Боишься воды? — однажды крикнула она и обрызгала его.
Брехт сердито выругался на безобидное подтрунивание, подтверждая ее подозрения. Он ненавидит, когда его ловят на слабости.
— Здесь слишком жарко. Невыносимо. Что за идиотская идея — поехать на Ривьеру, — ворчал он.
— В следующий раз вы поедете в Гренландию, — равнодушно ответила Лотта.
Она бродила по большим оливковым рощам и вдоль лимонных плантаций. Вдыхала свежий аромат, к которому примешивался соленый бриз. Иногда она шла одна в казино, следуя за мерцающими огоньками в темноте. Это было прекрасное завершение пустого, ничем не заполненного летнего дня — окунуться в средиземноморскую ночь, полную звона бокалов, приглушенного смеха и азартных игр. Здесь достаточно было просто быть. Она поняла, что любит безделье и не тоскует ни по Берлину, ни по сцене.
Даже когда она сидела с Хеленой на веранде, то чувствовала легкое опьянение, которое шло не от алкоголя. Звезды казались здесь совсем другими, не как дома. Несколько раз она, не задумываясь, простирала руки вверх, как будто могла поймать одну из них.
— Что ты делаешь? — удивленно спрашивала Хелена.