Убрать ИИ проповедника (СИ)

Зато у Гриши было два сына, милых и воспитанных. Брат женился в Грузии на красивой украинской девушке, у которой оказалось полно родственников в Австралии. Родственники эти занимались сельским хозяйством, разводили скот, имели свои заводы по переработке коровьих хвостов, и просто умолили Гришину жену, Оксану, уговорить мужа и переехать к ним в страну Оз. Стеша простилась с братом и племяшками, не успев насладиться своею к ним любовью.
Бездельничать наконец надоело. Муслим и Стеша, точнее, Стеша с помощью денег Муслима, открыла небольшое мебельное производство. Для души. Чтобы каждая вещь была идеальной. Чтобы ящики у комода выдвигались мизинцем, чтобы полировка была, как водная гладь, чтобы не было ни одной лишней детали, даже линии, чтобы дерево, из которого делался стол или стул было самой лучшей обработки. Стеша играла с качеством и никуда не спешила. Её вещи продавались как произведения искусства. Она любила махагон и дуб. Всё, что было сделано из дерева, ей было понятно — любого века, любой страны, любой школы. Удивить её было практически невозможно. Она стала ездить в Италию набираться опыта, пару раз летала в Штаты. Муслим радовался её успехам больше, чем своим, и больше, чем она сама радовалась.
Потом начались копания в себе, поиски духовности, смыслов бытия, Индия, Тибет, Китай, Южная Америка, русские старцы. Смыслы не находились. Делать ничего не хотелось. В семье начался разлад и вежливое молчание. Муслим разболелся. Стеше стало его жалко, она поняла, что кроме него у неё есть только её уже избалованный капризный характер и пара подруг-попрошаек. Она кинулась спасать своего Муслима, и депрессия отступила. И как раз примерно в это время поправившийся и повеселевший Муслим пришёл домой с ошеломительным предложением. Предложение касалось клиники «Гамаус».
16
«Гляжу на прошлое с тоской»
После случая в бассейне и волнительной ночи Эдвард целый день разыгрывал из себя послушного пионера-отличника. Улыбался, вдохновенно трудился на занятиях, приготовив на пять с плюсом домашнее задание, даже выучил стихотворение Бродского «Прощай», которое задали два дня назад. Задали, сказав, что поэзия — это апогей искусства, и человек, не знающий на память стихов, дальше идти не сможет. Куда идти, Эдвард, естественно, не уточнял, но холодком его обдало. Как будто они не знали, что он артист. Что для него выучить стишок? Да даже и из Бродского. Он когда-то им увлекался, но так, сам с собою, публично с такой поэзией никуда не выходил. Странно, однако, что они хотели услышать? Марго, правда, его предупредила, что её освободили от этого задания за ненадобностью. А почему же его не освободили, он же тоже артист, всю жизнь проработавший в театре? Эдварду такое отношение к себе показалось унизительным. Но он заставил себя не обращать на это внимание. Сейчас он будет послушным и благонадёжным.
Когда дело дошло до литературы, спрашивать стихи начали с Муслима. Его попросили выучить известное стихотворение Эдуарда Асадова «Не привыкайте никогда к любви». Эдвард подумал сразу, что этими предложениями, точнее, самой подборкой текстов, хозяева явно на что-то намекали.
Муслиму было неловко. Он и в школе-то бегал от этих стихов, как от чумы, и с литературой всегда был в натянутых отношениях, а тут на старости лет — публичное выступление. Но делать нечего — надо так надо. Муслим вытер носовым платком вспотевшую шею и отбарабанил все восемь куплетов без сучка и задоринки.
Не привыкайте никогда к любви!
Не соглашайтесь, как бы ни устали,
Чтоб замолчали ваши соловьи
И чтоб цветы прекрасные увяли.
И, главное, не верьте никогда,
Что будто всё проходит и уходит.
Да, звёзды меркнут, но одна звезда
По имени Любовь всегда-всегда
Обязана гореть на небосводе!
Не привыкайте никогда к любви,
Разменивая счастье на привычки,
Словно костёр на крохотные спички,
Не мелочись, а яростно живи!
Не привыкайте никогда к губам,
 
Что будто бы вам издавна знакомы,
Как не привыкнешь к солнцу и ветрам
Иль ливню средь грохочущего грома!
Да, в мелких чувствах можно вновь и вновь
Встречать, терять и снова возвращаться,
Но если вдруг вам выпала любовь,
Привыкнуть к ней — как обесцветить кровь
Иль до копейки разом проиграться!
Не привыкайте к счастью никогда!
Напротив, светлым озарясь гореньем,
Смотрите на любовь свою всегда
С живым и постоянным удивленьем.
Алмаз не подчиняется годам
И никогда не обратится в малость.
Дивитесь же всегда тому, что вам
Заслужено иль нет — судить не нам,
Но счастье в мире всё-таки досталось!
И, чтоб любви не таяла звезда,
Исполнитесь возвышенным искусством:
Не позволяйте выдыхаться чувствам,
Не привыкайте к счастью никогда.
Чтец из Муслима был неважнецкий, но зато он старался. Стеша захлопала в ладоши. Он читал это только ей вне всякого сомнения, но смотревшие на Муслима глаза были не с Муслимом. «Что за проблема между ними?» — подумал Эдвард. Он чувствовал, что ей было трудно с ним, она как будто едва сдерживалась. А он из кожи вон лез, чтобы всё загладить или «перезагрузить», как сейчас выражается молодёжь.
— Муслим, я вспомнила свою первую любовь, — вдруг сказала Марго.
«Эдвард» — продолжило табло.
Эдвард встал, сделал паузу, дождался полной тишины, выбрал мишень — безобидную и тихую Стешу, как ему казалось, надеясь поймать в её глазах восхищение его актёрским профессионализмом, и сразить наповал. Ну, уж её-то точно сможет, подумал Эдвард, она же не Марго. Вдохнул воздух перед стартом, выдохнул и прочёл:
Прощай,
позабудь
и не обессудь.
А письма сожги,
как мост.
Да будет мужественным
твой путь,
да будет он прям
и прост.
Да будет во мгле
для тебя гореть
звёздная мишура,
да будет надежда
ладони греть
у твоего костра.
Да будут метели,
снега, дожди
и бешеный рёв огня,
да будет удач у тебя впереди
больше, чем у меня.
Да будет могуч и прекрасен
бой,
гремящий в твоей груди.
Я счастлив за тех,
которым с тобой,
может быть,
по пути.
Стеша осталась равнодушной к его мастерству, сидела, как каменный истукан, не шевелясь. Эдвард смутился. Вот, что значит, человек, не имеющий отношения к театру, к актёрскому поиску, к творческому нерву. Марго снисходительно улыбнулась ему, когда он нашёл её глаза в качестве поддержки, а Муслим как всегда смотрел на свою жену. В этот раз он смотрел так жалостливо и грустно, как будто Эдвард для него читал Бродского. Можно было даже подумать, что именно об этом он и думал — о расставании, о предстоящей разлуке, но не о том, как Эдвард классно подготовился.
Бедному Эдварду явно никак не везло с признанием его актёрских качеств. На преподавательском экране появилась надпись «принято». «Сподобился», — ухмыльнулся Эдвард, — «дождался признания электронного экрана. Не зря ходил на работу». Он тихо сел на своё место, посмотрел по привычке на руки, которые просто рыдали по карандашу, и остолбенел: артритные шишки на пальцах исчезли. Они никогда не были большими и ещё особо не давали о себе знать, но раньше их было уже видно. Он сжал кисти в кулаки, разжал, посмотрел на свои длинные ровные пальцы и почему-то огляделся по сторонам. Никто ничего не заметил. Потом внимательно посмотрел на руки Стеши, у неё артрит давно хозяйничал, и на её пальцах он хорошо просматривался. Ничего себе! Просто девчачьи пальчики! Он заметил, что Стеша смотрела на него, и сразу закашлялся, проводя рукой по волосам.
В Центре они никогда не занимались с живым преподавателем: с ними разговаривал голос из голограммы, иногда там появлялся преподаватель в он-лайн режиме, если это были уроки по языкам, и показывали разные фильмы и картинки. Только, когда дело касалось спорта, появлялись два тренера и два массажиста, которые были настоящими, правда, не особенно разговорчивыми. Можно сказать, совсем не разговорчивыми, они произносили коротко команды или корректировали позы, если Эдвард не точно, понимал, что от него хотели.