Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)

— Юрий Михайлович! — Голос Инихова донесся снизу и уже с приличного расстояния. Можайский обернулся и увидел, что Инихов машет рукой в противоположную сторону. — С полверсты туда есть сход к поселку!
— Он мне не нужен!
Инихов развел руками и вернулся к беседе с жандармами. Можайский же, по-прежнему сопровождаемый полицейскими надзирателями, пошел дальше. Саженях в ста или чуть больше далее по ходу он вдруг остановился и, сложив ладонь козырьком и поднеся ее к глазам, начал внимательно всматриваться во что-то, находившееся у самой кромки леса. Жестом подозвав поближе одного из надзирателей, он ткнул в направлении разлапистой ели:
— Что это, как по-твоему?
Надзиратель тоже всмотрелся.
— Упало там что-то, вашесъясть. Изволите видеть: намело с углублением.
Можайский кивнул, отлично поняв значение странного выражения «намело с углублением». Собственно, именно так это и выглядело: какой-то предмет, упав в снег, оставил в нем глубокую ямку — достаточно глубокую для того, чтобы снегопад, прошедший позапрошлой ночью и снова начавшийся нынешним утром, засыпал ее не полностью. Со стороны казалось, что не хватило совсем чуть-чуть, но этого было достаточно для обнаружения.
— Веди сюда этих топтунов!
Надзиратель, несмотря на леденившие душу обстоятельства, хмыкнул и побежал за подмогой.
Спустя минут десять все, за исключением оставшегося при своих принадлежностях Генэ, но включая Можайского, Инихова, жандармского офицера и Алексея Венедиктовича, выстроились попарно в цепь и, мелко-мелко, словно топчась, шагая вперед-назад, начали прокладывать «дорогу» к высмотренной Можайским яме.
— А не затаптываем ли мы следы?
Можайский, вытирая перчаткой раскрасневшееся лицо, взглянул на такого же красного Инихова и пожал плечами:
— Да ну, какие следы? Если это… то, о чем мы думаем, ее просто швырнули с насыпи.
— Попросил бы я вас, господа! — находившийся прямо перед ними жандармский офицер полуобернулся и недовольно, почти с неприязнью, покосился на полицейских. — И так уже тошно!
Можайский с Иниховым виновато моргнули и начали «топтаться» с удвоенной силой.
Наконец, тропинка была проложена. Теперь оставалось решить, кто первым подкопается под углубление, чтобы извлечь из него — если в нем и впрямь что-то находилось — то, ради чего и было положено столько усилий. Но никто не торопился выступить добровольцем: нижние жандармские чины и полицейские надзиратели вопросительно и робко поглядывали на свое начальство, а начальству — Инихову и жандармскому офицеру — не хватало духу отдать кому-то из них приказ. Алексей же Венедиктович отодвинулся по возможности дальше и мелко подрагивал.
С хмурого, низко нависшего неба сыпались крупные снежинки. Нижние лапы стоявшей тут же ели, отчасти запорошенные, почти лежали на снегу и, временами шевелясь, подметали его, оставляя на нем характерные следы с вкраплениями там и сям наполовину сухих, наполовину зеленых иголок. Начинавшийся далее лес выглядел мрачно и неприютно, хотя и, лишенный листвы, просматривался вглубь на приличное расстояние и мог бы даже показаться красивым своими темными и белыми с темными пятнами стволами на белоснежном фоне.
Воцарившуюся тишину нарушило что-то навроде тиканья. Мерный, с каким-то неясным «привкусом» звук — как будто где-то далеко и мягко, с натягом, ударяли по железу — становился все громче и вдруг сменился отчетливым пыхтением, а затем и перестуком колес по рельсовым стыкам.
— Варшавский?
Жандармский офицер с облегчением отвернулся к насыпи и с деланным интересом стал вглядываться в показавшиеся уже клубы дыма и пара. И, надо признать, все тут же последовали его примеру, не скрывая проступившей на лицах радости от хоть какой-то передышки.
Показался локомотив — идущий ровно, без суеты, от чего и скорость его казалась не такой высокой, какой она была в действительности. Но едва он проплыл мимо, от шоколадных, окрашенных под дубовую обшивку вагонов полетела волна, вздымавшая вихрями снег и целыми тучами сметавшая его к подножию насыпи.
 
Жандармский офицер чертыхнулся. Можайский, поправляя шапку, с какой-то тоской отвернулся от пролетевшего мимо последнего вагона и зачем-то констатировал:
— Не варшавский. Бельгийцы. Compagnie Internationale des Wagons-Lits et des Grands Express Europeens [21].
Инихов сплюнул и, отодвинув полицейского надзирателя, ближе всех стоявшего к месту, куда, предположительно, убийца бросил голову Мякинина, решительно начал копать.
Сначала мягкий, свежий, снег поддавался легко. Но потом пошел утрамбованный оттепелями слой, и дело осложнилось. Лопат, как почему-то неизменно водится в таких случаях, никто не припас: копать приходилось руками. Инихов кряхтел, отбрасывая горсть за горстью, и вдруг отдернул руки и резко отпрянул спиной назад, едва не опрокинувшись и лишь каким-то чудом удержавшись на корточках. Если бы дело происходило летом, было бы можно подумать, что он внезапно нашарил рукой змею.
Змеи, конечно, никакой не было. И, тем не менее, все, можно сказать — по почину Инихова, попятились: последние выброшенные им комья были красно-черного цвета. Но даже не это заставило жандармов и полицейских дружно выдохнуть и перекреститься: из-под снега на них смотрел глаз. Не живой, не окрашенный даже так, как это бывает при жизни — карим, серым, зеленым, а жутко-белесый, с непонятным сгустком черного цвета и — вне глазницы. Глазницы, как и головы вообще, видно не было. Только этот глаз и «смотрел» на людей, производя впечатление тем более страшное, что невозможно было понять, почему не видно лица.
Взяв себя в руки, Инихов продолжил «раскопки», действуя теперь осторожней и не так торопливо. И почти сразу ему пришлось выполнить процедуру совсем уж малоприятную: чтобы глаз не потерялся и не был отброшен с очередной горстью снега, Инихов взял его на перчатку левой руки, с тошнотой обнаружив, что за глазом тянется какая-то нить, и что эта-то нить, как бы свернувшаяся вокруг, и показалась поначалу тем странным черным сгустком, который особенно выделялся на фоне белесых зрачка и радужной оболочки.
Немного спустя из-под снега показалось черно-фиолетово-желтое месиво.
Придвинувшийся было, чтобы лучше всмотреться и понять, что именно показалось из-под снега, жандармский офицер внезапно и резко повернулся к сугробу и согнулся пополам: его вырвало. Спазм пробежал по его спине, и его вырвало еще раз.
Нижние чины сбились в кучу и стояли бледные и суровые. Под улыбающимися глазами Можайского появились тени. Алексей Венедиктович закусил перчатку зубами и смотрел на мир совершенно безумным взглядом. Подошедший было Генэ — он собирался примериться с установкой своего аппарата — свалил треногу и аппарат в снег, да так и застыл возле них.
Инихов, выпустив из ладони глаз, медленно поднялся с корточек и, отвернувшись от своей находки, достал из кармана портсигар и спички, вынул из портсигара папиросу и попытался ее прикурить. Но руки его так дрожали, что спичка ломалась за спичкой и только пятая или шестая, наконец, воспламенилась, и вокруг поползли сначала запах горящей серной смеси, а затем — табачного дыма.
— Какую-нибудь дерюжку бы надо.
Жандармский офицер позеленел.
Можайский, расстегнув шинель, вынул откуда-то носовой платок и развернул его: платок оказался огромным. Или, во всяком случае, достаточно большим для того, чтобы, хотя бы временно, завернуть в него голову. Но Инихов посмотрел на платок с сомнением и отрешенно заметил:
 
— Здесь-то еще ничего, но в тепле потечет.
Время словно застыло в звенящей тишине, а мир, деревья, насыпь, железнодорожное полотно — отстранились в какое-то иное измерение, словно происходившее все здесь и сейчас происходило с кем-то другим и присутствовавших людей не касалось. Только особенно резкий на фоне свежего воздуха запах табачного дыма диссонировал с внезапно наступившей общей отрешенностью.