Дети драконов (СИ)

Однажды Айна не выдержала и спросила у Патрика отчего все так плохо. Тот долго молчал, потом глубоко вздохнул и признался:
«Ребенок унаследовал проклятье своего рода. Косвенным образом оно влияет и на его мать. Покуда дитя не родится, Шуна тоже является его носителем. Лучше... лучше не говори ей об этом пока. Девочке и так хватает страданий».
«Ох, боги... – Айна даже зажмурилась. – Бедный малыш...»
Патрик ничего не ответил. Что тут скажешь?
Пока фургон мотался по пыльным дорогам Южного удела, бедная Шуна даже головы от постели оторвать не могла – ей было настолько же дурно, как Айне на борту корабля. Попытки усадить ее на возничье место тоже ни к чему хорошему не привели: тошнота от этого не отступала, поскольку была связана вовсе не с повозкой, а с той новой жизнью, что зрела у нее во чреве. Порой Шуна вставала, конечно, и тогда подолгу смотрела в оконце. Бледная, с растрепанными волосами и звериной тоской во взгляде, она тоже мало походила на ту дерзкую и нахальную степную девчонку, которую Айна впервые увидела в Янтарном Утесе зимой. От былой лихости не осталось и следа...
Однажды утром, стоя так у окна и держась одной рукой за тяжелеющий живот, а другой – за стенку фургона, Шуна промолвила с отчаянием:
«Устала. Как же я устала... Бояться, надеяться... Ненавижу! Проклятые мужики! Они просто уходят... просто бросают нас. Их собственная честь, их долг, их дела всегда важнее. Они не знают, что такое ждать, мучиться от страха, пока все происходит где-то вдали от тебя. Может он помер уже давно... поганец, а я все молюсь за него как дура каждую минуту...»
Она отвернулась от окна и уткнулась лбом в деревянную стенку фургона. Не плакала, не уронила ни одной слезинки. Но лицо ее было таким, что Вереск, сидевший на рундуке у стены напротив, широко распахнул глаза и выдохнул горячо:
«Нет! Он живой! Шуна, он жи’ивой, ты что?! Я знаю!»
С трудом поднявшись, опираясь на костыль, он не шагнул – почти упал к ней на встречу. И вдруг обнял... робко, словно боялся, что его оттолкнут, но так искренне, так горячо, что Шуна безвольно уронила руки, а затем и голову ему на плечо. Вот тогда-то она и заплакала впервые за много дней. Тихие рыдания сотрясали все ее тело, а Вереск ничего больше не говорил, просто держал свои тонкие ладони на дрожащей спине, не смея сделать ни одного движения. И сам каким-то чудом держался, не падал, хотя костыль давно валялся на полу фургона.
«Скажи еще раз! – Шуна наконец оторвала лицо от его худого, совсем еще детского плеча, отстранилась от мальчишки и уставилась ему в глаза. – Скажи, что он живой!»
Вереск медленно кивнул.
«Жи’ивой. Не так живой, как мы... Но он дышит... О чу’увствует».
«Откуда ты знаешь это?!»
«Знаю, – Вереск улыбнулся едва заметно. – Раньше много про что знал. Теперь я по’очти слепой... Но про Лиана знаю точно».
«Тогда скажи – он вернется? Вернется ко мне?»
Взгляд мальчика стал прозрачным и далеким, дыхание почти незаметным.
«Нет... – тихо пробормотал он. – Я не вижу... Ничего не вижу. Прости».
3
Ехали почти без остановок. Выдвигались с ранним летним рассветом, а на ночь останавливались ближе к сумеркам. Если везло, это был город с постоялым двором, но чаще – лес или поле. Тогда верные стражи Айны разводили костер и готовили сытный ужин, после которого наступало время историй. Короткое время, ибо всем нужен был отдых, и никто не засиживался у огня надолго.
Каждый вечер Айна ложилась спать с надеждой, что ей приснится Фарр. Явится к ней, как обычно, и скажет, мол, ничего страшного не случилось, плохое позади, ну чего ты, детка... Но она не видела даже обычных снов про него. Зато пару раз приходил Патрик – совсем ненадолго, просто удостовериться, что все с ней в порядке. Айна не успевала и спросить толком про мужа. Принц лишь сообщал ей, что Фарр жив и просил не терять время. Как будто она его теряла... Если в Золотой Гавани движущей силой их отряда была Шуна, то теперь они поменялись местами. У Шуны уже почти не осталось веры, что она еще может куда-то успеть и что-то изменить. И сил не осталось спешить и рваться вперед. Айна же и во сне видела дорогу... ровную ленту, что текла под копыта четверке лошадей.
 
Гремучее ущелье миновали благополучно. На сей раз земля не пыталась содрогаться и противиться путникам, как будто сама гора понимала, что это уже лишнее, но Айна все равно испытала огромное облегчение, когда фургон миновал расщелину и выехал на ровную дорогу между полей и холмов. Оттуда уже было рукой подать до деревни, где жила старая Дэлиза и где волею судьбы вновь оказался Фарр.
Приехали ближе к вечеру, когда солнце начало свой путь в сторону горизонта, а тени удлинились и загустели. Последний отрезок пути стал для Айны самым мучительным – сердце уже не выдерживало, рвалось из груди, стучало где-то под горлом. Она даже за поводья не бралась, потому что боялась передать свою тревогу лошадям. Наверное, ей было бы легче, сиди рядом с ней Шуна или даже Вереск, но подруга мучительно сражалась со своей непроходящей тошнотой, свернувшись в комок на лежанке внутри повозки, а мальчик оставался рядом с ней. Он почти не имел целительского дара, но всеми силами старался облегчить участь той, что так яростно ненавидела его сестру... словно надеялся если уж не восполнить утраченное, то хотя бы уменьшить страдания. Ни в чем не виноватый, он испытывал огромное чувство вины. Впрочем, Айна понимала, что окажись на месте Шуны другой человек, Вереск все равно делал бы то же самое – такова была его природа, его суть. Шуна принимала заботу, не отталкивая, но так, словно на самом деле ей было совершенно все равно, станет ли этот мальчик и впредь подносить ей воду в деревянной кружке или же исчезнет из ее жизни навсегда. Порой Айна ощущала себя довольно скверно, понимая, что это ей следовало оставаться с подругой днем и ночью, но заставить себя сидеть в фургоне не могла. Это было выше ее сил.
Впрочем, завидев вдали знакомые крыши подгорной деревни, Айна забыла обо всех, кроме того единственного, кому сейчас действительно была нужна. И в который раз взмолилась всем богам, заклиная их пощадить любимого и вернуть его в мир живых.
Когда отряд из двух десятков всадников, сопровождающий фургон, вошел в деревню, местные разом повысыпали из своих домов. Посмотреть на чужаков собрались все, кто не был в поле. Бабы хмурились, старики ворчали, не понимая, чего ждать от хорошо вооруженных незваных гостей, только дети, непуганые дурными временами, с искренним любопытством глазели на хранителей Айны и ее фургон. Но вот взрослые один за другим признали и повозку, и саму возчицу. Зашумели, загалдели, выдохнули с облегчением. Поняли, что беды можно не ждать.
Все это Айна видела краем глаза, слышала краем уха, но на самом деле почти и не замечала. Взор ее был устремлен к каменной лачуге, что стояла на отшибе. К дому, на пороге которого уже застыла такая знакомая ей фигура. Патрик. Она бросилась к нему прежде, чем фургон успел остановиться.
– Где он?!
Принц обнял ее крепко до боли, но почти тут же выпустил из объятий и кивнул вглубь дома.
– Здесь. Идем.
Внутри все было так же, как и всегда – полумрак, неяркий огонь в очаге, запах дыма и трав.
И еще другой запах.
Тяжелый, безнадежный, сбивающий с ног.
Запах болезни. Запах немощи.
Сжав губы, Айна устремилась вглубь комнаты, что служила старой колдунье и кухней, и спальней, и местом для приема гостей.
Фарр лежал на ее постели, на этой старой кровати, больше похожей на ящик для хранения репы. Был он неподвижен и совершенно наг, если не считать повязки, стянувшей его грудь да широкой тряпицы, прикрывающей естество.
 
Каждый вдох давался ему с трудом.
Больше всего Айне хотелось броситься к любимому, обнять, растормошить и заставить открыть глаза. Но вместо этого она замерла у лежанки, стиснув руки у сердца. Ей самой вдруг стало трудно дышать и трудно думать. Ей все еще казалось, что это дурной сон.