Я знаю, кто убил Лору Палмер (СИ)
Она ведь открыла двери, поставила на стол алкоголь, позволила всем истерически орать, плясать, ругаться с ее соседями. Устроила шоу, позволила считать себя дурой, пихать себе в рот нечищеные мандарины, лить себе на лицо сладкое шампанское. Она пела, играла им на гитаре, стучала в бубен, кричала вместо них, раздавала вместо них горячие монеты, откупаясь от их грехов. Почему им всегда мало? Она больше ничего не могла сделать. Правда, больше ничего.
— Веру нашли в одиннадцать утра, — продолжила Алиса, будто Яна не слышала об этом столько раз, сколько видела Алису. — Свадьба, Яна. Невеста пошла вешать замочек на перила, с ней — фотограф. Менты у него камеру отобрали, говорят не отдали до сих пор. Там невеста, в веночке и фате, а на фоне Верин труп. В веночке. Я с тех пор сплю хрен знает как. Потому что пока я спала, кто-то пытал Веру, а потом, утром, еще в сумерках, перерезал ей горло. Это я виновата. И вдруг… вдруг он придет за мной, — Алиса поморщилась и потянула себя за спутанную фиолетовую прядь.
«Я так потеряла сестру. Вы неблагодарные, злые, эгоистичные ублюдки. Давай, не стесняйся, сука. Вываливай. Зачем меня жалеть, если можно пожалеть себя».
— Вету нашли у другого моста. Собака на берегу срала, хозяин за ней полез, — сквозь зубы процедила Яна. Она каждый раз рассказывала Алисе новую байку, и Алиса каждый раз ее забывала. А может, молча выслушивала и принимала правила игры, но Яне хотелось думать, что Алиса просто неблагодарная тварь. Сейчас хотелось.
— Прости. Я правда спать пойду, наверное…
— Кофе мне сделай, — мрачно попросила Яна. — Останови долбаный метроном и давай… не знаю, посмотрим утренние новости. Ты когда-нибудь включала телевизор в… шесть утра первого января?
— Нет, — слабо улыбнулась Алиса. — А там вообще что-то показывают? Или только помехи и «Дискотеку 80-х»?
— Вот и проверим. Кофе тащи.
Володя больше не храпел, и теперь Яна слышала только метроном, отсчитывающий удары за стеной.
Раздался грохот, звон, а затем шипение и запах гари. Еще пара минут тишины, умещающейся между стуком маятника, и Яна не выдержала. Включила телевизор и начала бессмысленно переключать каналы.
Музыкальные передачи. «Эта замечательная жизнь». Фрик-шоу — сначала Яна даже обрадовалась, но быстро поняла, что это просто повтор новогоднего мюзикла. Несколько концертов и сборников клипов. Помехи. Цветные полосы профилактики.
Бородатый мужик с глумливой рожей кладет на язык пулю.
— С новым, блин, годом, — мрачно пробормотала Яна, опуская пульт. — Вот и добрые сказки подъехали.
Этот фильм она тоже знала наизусть. Это была одна из тех кассет, которые она никогда не давала на руки даже друзьям, только иногда включала на ночных показах.
Все знали этот фильм. Распахнувшего крылья ворона набивали на руках, макая в чернила швейную иглу, цитатами из этого фильма полнились изрисованные тетрадочки всех неформалок младше пятнадцати, а плакаты с Брендоном Ли разбирали быстрее, чем с Каулитцами.
Только Яна его ненавидела.
Логотип местного телеканала — синяя восьмерка в белом круге — издевательски пестрел в углу экрана.
— Гори огнем!..
Ненавидела, потому что Пройас, в отличие от Китано, не потрудился выдать актерам маски. Потому что Пройас называл вещи своими именами.
Камера бесконечно медленно плыла к сидящему за гримерным столиком мужчине.
Сейчас будет птица. Потом — белая маска с черными трагическими линиями глаз и рта.
Яна выключила звук.
Кто решил включить это в новогоднее утро?
… память человека, сидящего у зеркала — красные и синие тревожные тона. Как у режиссера получилось показать в таких красках такое мучительное счастье?
Кофр лежал за диваном. Яна, не отрывая взгляда от экрана, вытащила его и положила на колени бубен, все еще не веря, что собирается это делать.
Но почему нет? Если в эфире возникло нечто настолько неуместное, настолько злое в своей неуместности — может, это подсказка. Может, это путь к человеку, который где-то притворяется нормальным до весны, к человеку, который смывает с рук кровь, умывает лицо, садится за стол, улыбается и пьет, будто его ничего не тревожит.
К человеку, который весной, если ему повезет, совершит убийство.
К человеку, которого Яна любила. По которому скучала. Даже если он не был похож на Брендона Ли.
— Ярик, где ты?..
Оказывается, она слишком хорошо помнила ритм Burn.
«Every night I burn!»
«Гори, гори ясно!»
Экран треснул одновременно с зеркалом на экране. Треснул, растворился, и Яна уже не могла увидеть, что Алиса стоит на пороге с кофейником и двумя чашками, висящими на ее согнутом пальце, что Лем проснулся и пытается дотянуться до нее, потому что подушкой он уже кинул и не попал. Зато Яна видела кота. Белого пушистого кота, у которого не было глаз. Он сидел на темном полу, заваленном обрывками фотографий и обломками пластинок.
На гримерном столе, спиной к разбитому зеркалу, сидела девушка с длинными серыми волосами, падающими на лицо. В руках у нее была коробка, в которой что-то отчетливо шуршало.
— Выжил серый котенок, — оскалилась она.
Яна пожала плечами. Это ее не касалось.
Она обернулась.
На пороге, в дверном проеме, сидела блондинка в бархатном зеленом жакете. Она курила, закинув ноги на косяк, и когда Яна посмотрела на нее, равнодушно сообщила:
— У той была кошка, что-то вроде «белая, красивая, только очень грязная». А я ненавижу кошек.
— Это другая кошка, — хрипло сказала Яна, хотя знала, что нельзя говорить с тенями, которые встречаешь по ту сторону реки.
— А это другая история. Но ты же сюда приперлась со своим бубном, — зло прохрипела девушка за ее спиной.
— По-моему вас здесь тоже не должно быть.
Она обернулась. Вместо коробки девушка держала в руках пистолет, который прижимала к подбородку.
— А я не знаю, где я должна быть, — зло усмехнулась она. — Я вообще просто море нарисовала, можешь себе представить?
— Я ищу Яра.
Девушка пожала плечами. Яна видела, как дернулся ее палец, но выстрела не прозвучало — только ее глаза на миг погасли, а зеркало за ее спиной плеснула вода.
— Иди вдоль реки, — посоветовала блондинка. — Встретишь там моего брата — скажи, чтобы не возвращался домой. Если с ним кто-то еще будет — прокляни его от меня. Я знаю, ты умеешь.
Яна обернулась. Блондинка вертела на пальце окровавленный венок.
— Ну прости, это не я так решила. Я не шучу — иди вдоль реки, и в следующий раз включай Джармуша.
— Яр… умер?
— А ты не очень внимательно смотрела, — усмехнулась она.
— Ты… следующая?
Проем был пуст. Яна подошла, заглянула в темноту, клубящуюся за ним — где-то вдалеке что-то белело, но она знала, что идти туда нельзя. Из этого кадра был один выход.
Все тускнело, сминалось — темнота, линии, разгромленная комната с разбитым окном. Яна переживала эту монтажную склейку, не закрывая глаз.
Сизый город, тонущий в дожде, который может и будет вечным. Черные крыши сизого города.
Здесь не было реки. В этом фильме вообще не было реки, но разве это могло Яне помешать идти вдоль ее берега?
Где-то внизу человек, которому не давало умереть отчаяние, убивал человека и думал, что так сможет освободиться.
— Но он ведь освободится… — пробормотала Яна, глядя в черное небо, нарисованное над подворотней.
«Добрые сказки», — сказал ее голос где-то по ту сторону экрана.
Она опустила плечи. Вдруг стало очень тяжело держать спину прямо — без корсета, без взглядов людей, которых нужно было утешать. Яна медленно побрела вдоль парапета, не думая, что случится, когда она уткнется в конец кадра. Она и так знала — она просто вернется в его начало.
Чтобы идти вдоль реки, нужно было искать другой путь на ее берег. Но она научилась пролезать только через эту форточку. Может, ей стоило начать с мескалина или грибов, как советовала девчонка, продавшая ей бубен. Все, кто знал Путь, говорили, что нельзя полагаться только на собственное отчаяние и картинки на экране.