На день погребения моего (ЛП)

   Там. Это было чересчур.
   Но насколько готовой она себя чувствовала, чтобы сказать:
  — Ты мог подняться.
  — В смысле?
  — Ты мог быть человеком, а не ползать, как змея.
   Он смог лишь коротко вздохнуть.
 —  Да, это пытался сделать твой папуля, и вот посмотри, что они с ним сделали.
   —Прости, «они» — что это за «они», Дойс?
  — Что ты пытаешься сказать, Лейк?
 — А что ты пытаешься утаить?
Дойс боялся приведений и всё ждал, что Вебб его найдет. В снах, не изменившихся со времен его проклятой юности, он оставлял ее ночью, призывал бесформенные тени из глубин населенных призраками сараев, смело ожидая того, что может выйти наружу, что становится всё более враждебным.
Он не ложился спать, не следя за часами, чтобы увидеть горы во много миль высотой, появляющиеся лишь ночью, ждал возможности сесть в безхозный фургон и подняться прямо наверх к территории осеннего кладбища, где его найдет мужчина, которого он убил. Москиты, огромные, как сельскохозяйственные животные, с выразительными глазами перевоплотившейся собаки, с телами теплыми и податливыми, как у кролика, медленно налетали на него...
Иногда у Дойса возникало чувство, что он засунул голову в очень маленькую комнату, фактически не больше человеческой головы, тесную и бесшумную, никакого эха.
— Ну... возможно, — он едва слышал свой голос, — я мог бы пойти и убить кучу других людей? И даже тогда мне не было бы и приблизительно так плохо, как из-за одного этого человека...
Рано или поздно это происходит со всеми головорезами — Дойс прицепил звезду помощника шерифа. В горах, до того самого дня, когда Владельцы шахт оглянулись и начали его искать, он чувствовал себя не столько работающим на ту или иную сторону Закона, сколько освобожденным от самого выбора. Теперь, в бегах, будучи в безопасности, лишь двигаясь вперед, он нашел решение столь простое, что полторы минуты в бессонную полночь он был уверен, что сошел с ума.
Однажды на темнеющем ближе к горизонту пастбище Дойс и Лейк вдруг заметили на зеленой периферии это узкое дымчатое пятно, и, влекомые любопытством, решили его рассмотреть. Когда они подъехали ближе, из кустовых злаков и слепящего света неба возникли архитектурные детали, вскоре они въезжали за Стену Смерти, Миссури, построенную вокруг остатков карнавала — одного из многих, вдохновленных старой Чикагской Ярмаркой. Карнавал со временем переехал, оставив руины, теперь используемые для местных нужд, конструктивные элементы Колеса обозрения, с которого можно было обозревать окрестности на много миль, были вмонтированы в забор в качестве подпорок, фургоны уехали, цыпочки спали в старых бараках, звезды вертелись, нечитанные, над не имеющей крыши палаткой прорицательницы. Единственным строением, еще не распавшимся на куски, была сама Стена Смерти, цилиндрический деревянный каркас — он выглядел хрупким, но ему было суждено уйти последним, под действием погодных условий он выцвел и посерел, здесь была билетная касса, извилистые ступеньки, проволочная сетка, отделявшая затаивших дыхание зрителей от сцены внутри.
Словно это были священные руины, к месту легендарного разгула приезжали паломники на мотоциклах, сверху напоминавшие много путешествующих воздухоплавателей древних римских амфитеатров, которыми была усеяна старая империя, пустые овалы в центре старинных городов-крепостей, натиск некой пригородной обреченности жилищ, теперь вырастающих тут и там с человеческой хаотичностью, лишенные деревьев окружности превращались в тенистые бульвары, запруженные автомобилями и отдыхающими с корзинками для пикников, в то время как за темными углами, под новыми виадуками, в лабиринте промасленных ночью галерей серая стена, Стена Смерти, упорствовала в молчании и нагнетала тайну исчезающих строений...
  — Возможно, где-то за углом есть служебный вход, — предположила Лейк.
   Они пустили лошадей аллюром и объехали забор.
И вот в чем странность: хотя люди за забором, кажется, их совсем не ждали, они тут же принесли жаркое в горшочках, пироги, ощипанных цыплят и другие вкусности, избранные члены Методистского хора выстроились в ряд и спели «Потому что Ты благ, Господи», шериф Юджин Бойлстер, всё утро стоявший у переднего лежня своего офиса, рассматривая травяной ландшафт, а вероятно — и небо, тяжелой походкой вышел вперед и протянул руки в приветствии.
 
 — Рад, что вы не заблудились. Двое последних, или даже трое, заблудились.
 На следующем вдохе Дойс и Лейк поняли, что их приняли за какого-то представителя органов правопорядка и его супругу, которые должны были приехать сегодня и которые, как выяснилось, никогда не приедут, и, вероятно, обменялись быстрыми взглядами.
— Уютное маленькое сообщество, — сказал Дойс. — Если не учитывать сопротивление воздуха, ты можешь промахнуться в нее вчистую, кто знает.
 —  Артиллерия шикарнее, да?
—  Последнее прибежище, если разум и убеждения не работают, конечно, сэр.
  — Посмотрим.
Это были не мелкие повседневные правонарушения — члены, в экспериментальных целях засунутые под пресс для отжимания белья, многократные кражи единственного автомобиля в городе, податливые жертвы препаратов Счастливого Джека Ля Фоума, местного фармацевта, которого приходилось снимать с телеграфных столбов и колоколен, собраний сторонников воздержания от спиртных напитков или антипатичного оружия оскорбленных мужей, Дойс выяснил, что не вплетается в эту ткань городского дня, скорее, он круглосуточно должен быть на связи для более абстрактных экстренных нужд, пророчества, смутно вырисовывавшегося за видимым горизонтом книги учета фактов дня, чего-то невысказанного, что он должен был уладить — для этого его и наняли, он мог относиться к этому лишь со страхом, это как потребность в телескопе, чтобы посмотреть на другую планету: в данном случае вместо него был полицейский тиккер или телетайп в углу офиса Шерифа. Аппарат для специалистов, следующий шаг в двадцатое столетие от лиц разыскиваемых на грошовых открытках.
Из-под этого стеклянного купола в один прекрасный день поступили оглушающе неприятные известия, пришедшие из Мексики через Игл-Пасс. Офицер-информатор С. Мартин, реагируя на отчет об огнестрельном оружии, изъятом в пределах города, нашел в кантине «Флор де Коахила» мужчину-североамериканца двадцати пяти лет, идентифицированного как (Дойс читал буквы, неотвратимо сошедшиеся в имя) Слоут Эдди Фресно, умерший от огнестрельных ран, нанесенных, по свидетельству очевидцев, другим мужчиной-североамериканцем, точное описание не предоставлено, который затем покинул помещение и с тех пор его не видели.
Глаза Дойса вдруг наполнились соленой водой, бурный поток эмоций застрял и начал пощипывать где-то в носу, когда он представил себя на живописно открытой всем ветрам могиле, где он склонил голову, сняв шляпу: «Большой неповоротливый увалень, не мог сойти со своего пути, они обязательно должны были тебя найти, это вообще не должен был быть ты, ты просто был рядом, прикрывая спину своих партнеров, возможно, заслужил каторгу, но точно не заслужил быть застреленным в какой-то кантине под звуки языка, из которого, наверное, ничего не знал, кроме señorita chinga chinga и más cerveza, старый ты дурак — черт, Слоут, чем, по-твоему, ты занимался?». Его сердце неистово билось от ненависти, тут в его нутро закралась мысль, что кто-то может хотеть поступить с ним так же — со-сознающий свидетель их прошлого был убит и между ними проложена самодержавная колючая проволока смерти. Нужно средство, чтобы свалить из этого офиса, оседлать лошадь и поднять пыль, найти и застрелить сукина сына, убившего его соратника, стрелять снова и снова, до тех пор, пока на стенах не останется больше дерьма, чем крови... Эти размышления прервала Лейк, явившаяся с несколькими охапками выстиранного белья, полного солнечного света и пахнущего, как первый день творения — это слабый намек на то, что ничего этого не должно было произойти...
  — Что на этот раз, мой блюститель Закона?