На день погребения моего (ЛП)

 — Гершель, я не знаю, как дать тебе чаевые.
 Гершель протянул банкноту:
— Перевернутые чаевые. Принесите мне бутылку «Олд Гидеон» и лёд. Если будет сдача, оставьте себе. Учитесь бережливости. Начинаете понимать, что за способ оплаты?
  —Услуги?
— Да, еще, может быть, фокусы. Вы исчезаете, как эльф, в деревянной конструкции, чем профессиональнее, тем лучше, а когда появляетесь снова, у вас в руках выпивка, и не забудьте про лёд.
—   Где вы будете?
— Я носильщик, мистер Баснайт, не гость. Здесь не так много мест, где может быть гость, а носильщик может находиться в любой части здания.
 Найти бурбон для Гершеля оказалось проще простого, он продавался на улице из каждых дверей от галантерейной лавки до офиса дантиста, и все они отмахивались от доллара Гершеля, выражая странную радость от того, что Лью просто открывает счет. К тому времени, когда он снова отыскал носильщика, весь лёд уже растаял. Это была некая месть Дрейву, который как-то нездорово потешался, постоянно тыча в Лью «палкой воспоминаний». Это было воспринято как исключение, Лью продолжал выполнять повседневные поручения, одни обычные, другие — странные, их сложно было прочитать, их передавали на языках, которые он не всегда понимал, пока не начал понимать принцип, это было что-то за рамками его сознания, как трамвай, едущий по городу, как роковое, возможно, опасное приглашение сесть в него и поехать навстречу неизвестному...
Зимой, хотя это, казалось, была обычная чикагская зима — вариант ада с минусовой температурой, Лью старался жить как можно более экономно, наблюдая, как сумма на его банковском счету сокращается в сторону нуля, во сне и наяву его преследовали удивительно яркие фантазии о Трот, и поражала нежность, которую он никогда не замечал в их действительной совместной жизни. В оконной дали, опровергая прерию, мираж пригорода Чикаго возвышался неким аляповатым акрополем, его свет ночного заклания переходил к красному концу спектра, тлея, словно всегда готовясь взорваться открытым огнем.
 Иногда Дрейв являлся без предупреждения, чтобы проверить успехи Лью.
 — Прежде всего, — вещал он, — я не могу говорить за Господа Бога, но ваша жена прощать вас не собирается. Она никогда не вернется. Если вы думали, что этим расплатитесь, вам нужно сделать перерасчет.
 Ступни Лью начали болеть, словно хотели пройти пешком к центру Земли.
— А что, если я согласен на всё, чтобы ее вернуть?
 — Искупление? Вас это ожидает в любом случае. Вы не католик, мистер Баснайт?
 — Пресвитерианин.
 — Многие верят, что существует математическая корреляция между грехом, искуплением и спасением. Больше грехов, больше искуплений, и так далее. Наша точка зрения заключается в том, что никакой связи нет. Все переменные независимы. Вы искупаете грех не потому, что согрешили, а потому, что такова ваша судьба. Вы спасаетесь не благодаря искуплению, а потому, что это просто происходит. Или не происходит.
— Здесь нет ничего сверхъестественного. У большинства людей есть какое-то колесо на проводах, или рельсы на улице, указатель или ручей, заставляющий их двигаться в направлении судьбы. А вы скачете свободно. Избегаете искупления и, следовательно, определения.
 — Вышел из своего трамвая. И вы пытаетесь мне помочь, чтобы я 
вернулся к жизни, которой живет большинство людей, не так ли?
 — Большинство людей, — сказал собеседник, не повышая голоса, но что-то в душе Лью дрогнуло, — покорные и тупые, как волы. Бред буквально означает выход из борозды, которую вы проводите на пашне. Думайте об этом, как о продуктивной форме бреда.
   — Что мне с этим делать?
   — Вы этого не хотите?
  — А вы хотели бы?
  — Не уверен. Может быть.
 Пришла весна, на улицах и в парках появились велосипедисты в ярких полосатых носках и в кепках «Гонщик» с длинными козырьками. Ветер с озера стал умеренным. Снова появились зонтики и взгляды искоса. Трот давно ушла, снова вышла замуж, кажется, сразу после получения свидетельства о расторжении брака, и, по слухам, теперь жила в переулке Лейк-Шор на север от Оук-Стрит. С каким-то вице-президентом или что-то в таком роде.
 
 Одним обычным промозглым рабочим утром в Чикаго Лью оказался в общественном транспорте, когда он садился, у него не было определенных идей относительно маршрута, всё произошло слишком быстро, это было состояние, которого, насколько он помнил, не пытался достигнуть, но которое, думая о нем после, назвал благодатью. Несмотря на печальную историю быстрого переезда в этот город, всеобщее пренебрежение и высокую вероятность столкновения, травмы и смерти, увертюра рабочего утра звучала, как обычно. Мужчины шли с ухоженными усами и в серых перчатках.
Свернутый зонт оставлял вмятину на шляпе-котелке, обмен приветствиями. Машинистки в итальянских соломенных шляпках и полосатых английских блузках с огромными рукавами, занимавшими в вагоне больше места, чем крылья ангелов, с противоречивыми чувствами представляли, что ждет их на верхних этажах новейших стальных небоскребов. Лошади шагали в своем собственном времени и пространстве. Пассажиры фыркали, чесались и читали газеты, иногда делали все это сразу, в то время как другие представляли, что могли бы вернуться к вертикальному сну. Лью оказался в ярком освещении, новом для него, даже не виданном во сне, его сложно было приписать вогнутому от дыма солнцу, встававшему над Чикаго.
 Он понял, что вещи — именно то, чем являются. Это, кажется, было больше, чем он мог вынести.
 Он должен был спуститься на тротуар и зайти в магазин сигар. В магазинах сигар всего города был тот ранний час, когда мальчики доставали брикеты, всю ночь отмокавшие в ведрах с водой, чтобы положить их на выставочные витрины для сохранения влажности товара. Полноватый франт покупал отечественные чируты. Он окинул взглядом Лью, просто бросил быстрый взгляд, а потом спросил, кивая в сторону витрины: 
— Вон та коробка на нижней полке — сколько в ней осталось колорадо-кларо? Не глядя, я имею в виду. 
  — Семнадцать, — ответил Лью без заметной для незнакомца заминки.
  — Знаете, не все могут это делать.
   — Что?
  — Замечать вещи. Что только что проехало под окном?
— Блестящая черная маленькая двуколка, три рессоры, бронзовые фитинги, гнедой мерин приблизительно четырех лет, дородный господин в мягкой фетровой шляпе и в желтом пыльнике, ну как?
  — Невероятно.
  — На самом деле нет. Просто никто никогда не спрашивал.
  — Вы завтракали?
 В соседнем кафе приходили и уходили ранние посетители. Все здесь знали Лью, обычно его узнавали в лицо, но в это утро, преображенный, он остался неузнанным.
 Его спутник представился Нейтом Приветтом, директором по персоналу детективного агентства «Расследования Белого города». 
Повсюду взрывы, о которых не всегда можно узнать из завтрашних газет, то и дело трещит по швам ткань дня, на контроль за которой притязает Нейт Приветт.
— Профсоюз металлургов, — кивнул он. — После достаточного количества взрывов у человека начинает развиваться слух.
Он полил сиропом громоздкую гору блинчиков, с которой стекало тающее масло. 
— Послушайте, это не взломщики сейфов, не растратчики, не убийцы, не сбежавшие мужья, никаких персонажей бульварных детективов, которые уже пришли вам на ум. У нас в Чикаго в это лето Господне всё связано с профсоюзами, или, как мы любим их называть, анархистской швалью, — сказал Нейт Приветт.
  — Никогда с ними не сталкивался.
  — Вы выглядите квалифицированным, должен сказать.
   Губы Нейта на мгновение скривились в хитрой усмешке.
  — Не могу поверить, что вы никогда не интересовались работой Пинкертона, у нас оплата почти хорошая, как для человека, который не пытался устроиться к нему.
 — Не знаю. Слишком много современной экономики для меня, в жизни есть более важные вещи, чем зарплата.
  — Да? Что же?
  — Дайте мне несколько минут на раздумья.