Диктатор (СИ)

И начался бунт.
Что самое отвратительное, Розенбауму даже не пришлось распалять толпу. Он выступил несколько раз по далекогляду — в его шайке нашлись умельцы, взломавшие официальный канал вещания, и Джаред имел удовольствием наблюдать по линзе самодовольное лицо Розенбаума, трепавшегося о свободе, равенстве, братстве и прочем дерьме, не имеющем никакого отношения к реальному положению дел. Трансляция длилась не дольше минуты, потом сигнал восстановили, но за эту минуту Джаред успел вырвать ручку из подлокотника кресла. Когда он всё-таки схватит Розенбаума — если схватит — пожалуй, он даже не станет возражать против публичной казни, как требуют Пеллегрино и Морган. И пыток. Тоже публичных.
Сукин сын. Проклятый сукин сын, если бы он только знал.
У Джареда мелькнула даже мысль, что если бы Розенбаум знал, это бы всё решило. Возможно, они даже сумели бы договориться. Он поделился этой идеей с Морганом, в ответ на что получил такую отповедь, что больше не поднимал эту тему. В конце концов, Джеффри по крайней мере может судить трезво, абстрагируясь от ситуации. Он много лет, практически всю свою жизнь жил с этим, и успел свыкнуться. Джареду на это не хватило неполного года. Ему требовалось время. Но как раз времени-то и не было.
Поэтому он просто не мог позволить себе играть в дипломатию и изображать милосердие. И он решился. В Коджес ввели войска. И там была бойня — не столь ужасная, как во времена Кровавого Рикмонда, но по меньшей мере три сотни людей погибли в ходе облав и обстрелов, и больше тысячи были ранены. Столицу Коджеса усеяли баррикады, которые солдаты поджигали, прочищая себе путь, и вскоре весь город запылал. За одну ночь половина жителей лишались крова. Но самое худшее — пожар перекинулся на завод по производству медикаментов, где хранились тонны химических веществ, которые оказалось невозможно быстро потушить. Завод горел неделю, а когда выгорел дотла, столица Коджеса, тоже наполовину превратившаяся в пепелище, окончательно перестала быть пригодной для жизни. Сам воздух в ней теперь был насыщен ядом. А фронт лишился трёхмесячного запаса медикаментов, в которых так отчаянно нуждался.
Джаред совершенно перестал спать в те дни. Он перестал заниматься сексом с Дженсеном — у него попросту не вставало. Он даже говорить с ним не мог, он ни с кем не мог говорить — ему хотелось остаться одному, обнять своих собак и просто плакать, словно ему пять лет. Он иногда так и делал, когда его никто не видел. Но чего стоили эти слёзы, когда по его вине тысячи других людей пролили их гораздо больше. Мятеж в Коджесе подавили, но это оказалось только начало. Розенбаум снова появился в эфире, на этот раз на четыре минуты, и пока он пламенно призывал пангейцев свергнуть тирана, на фоне шли фотокарточки разрушенного города и дымящегося завода. Хорошо хоть не мёртвых тел — и это подтверждало мысль, что люди Розенбаума не посмели пробраться в самое пекло, их участие в коджессийском мятеже ограничилось провокациями. Они творили революцию, но чужими руками. Проливали за свободу чужую кровь. Джаред не понимал, чем именно Розенбаум лучше него самого.
На фоне этой большой катастрофы побег Данниль Харрис казался мелочью, но для Джареда она оказалась последней каплей. Он орал на Пеллегрино, как на мальчишку, размалевавшего стену храма непристойными словами; тот принял взбучку молча, понурив голову, и ни словом не попытался себя оправдать. Этим он немного остудил пыл Джареда, но в самом деле, Джаред не понимал уже, за что ему платит. Мало того, что эту дрянь так и не удалось расколоть — она выдержала пытки со стойкостью, достойной мужчины, но не сообщила ничего сверх того, что и так уже было известно Пеллегрино из других источников. Пеллегрино рекомендовал пока оставить Харрис в живых, подозревая, что для Розенбаума она значит несколько больш е, чем рядовой агент. Джаред послушался — и вот, Розенбаум умудрился выкрасть свою подружку из самой глубокой ямы Летучего Дома. Как именно, у Джареда не было времени разбираться. Он приказал высечь и отправить в позорную отставку караул, стороживший Харрис в ту ночь — весь скопом, включая начальника. Теперь у них остался только Коллинз, от которого, правда, тоже было мало проку — он так упорно отстаивал свою невиновность, и при этом так жалко и малодушно вёл себя на допросах, впадая в истерику от одного вида железных клещей, что всё это слишком походило на правду. Либо он был гениальным актёром, во что верилось гораздо меньше. И Дженсен просил за него… но это всё потом, потом. Сейчас были дела поважнее — не допустить распространения бунта по планете.
 
А бунт ширился, как зараза, переносимая ветром. Следом за Коджесом восстала Бергма, за ней Гердания и Ошран. В большинстве других провинций тоже было неспокойно, но там по крайней мере удавалось держать ситуацию под контролем. И словно назло (или то была часть чьего-то дьявольски выверенного плана), тяжелее всего положение было именно в тех провинциях, от которых зависел фронт. Амуниция, продовольствие, лекарства, обмундирование — всего этого требовалось много и постоянно, и бесперебойно, потому что дела и так шли из рук вон плохо. И Джаред решился на крайние меры. Он издал указ о введении военного положения на всей Пангее. Теперь любая попытка мятежа, подстрекательство, или даже мысль о мятеже, неосторожно озвученная вслух, карались немедленной смертью. Подобных мер на Пангее не принимали без малого триста лет, со времен Большого Бунта. Джаред знал, что на всей планете, все, от мала до велика, проклинают теперь его имя. Ему даже придумали кличку — Тристан-Мясник. В их глазах он был беспощадным убийцей, развалившимся в золотом кресле и взирающим на них с небес с глумливым смехом. Они думали, он мучает их просто потому, что может. Но ведь это было правдой, хотя бы отчасти. Джаред делал всё это потому, что мог.
Он несколько раз выгонял Дженсена из своей постели ночью, потому что не мог видеть его, он вообще никого не мог видеть. Но всегда утром снова находил рядом, и каждый раз был этому рад. Однажды он проснулся от того, что чьи-то руки обхватывали его с такой силой, что у него едва не трещали кости. Джаред проснулся и понял, что кричит. Он кричал во сне, а Дженсен держал его, он ничего больше не мог сделать. Это случилось в ту ночь, когда сгорел завод медикаментов в Коджесе.
И при всём этом полным ходом шла подготовка к долбанному параду. Морган настаивал, что именно сейчас это мероприятие важно, как никогда. Диктатор Пангеи обязан показать народу, что остаётся его правителем, во всём своём величии, мощи и недосягаемой холодной красоте. Если чернь не слишком убеждают пушечные выстрелы по толпе, возможно, её убедит символ. Это не панацея, но довольно часто срабатывает.
Так что парад состоялся, невзирая ни на что.
В тот день, как и в день прибытия нового Диктатора в Летучий Дом, стояла отвратительная погода. Людей пришло куда меньше, чем в прошлый раз, хотя сейчас их сгоняли силой, штыками выталкивая из собственных домов. Снова выстроился живой коридор в десять миль длиной, только люди, образовавшие его, стали ещё чернее и мрачнее, и к страху, который они излучали, теперь явственно примешивалась ненависть. Джаред даже подумал, что толпа может прорваться сквозь тройной слой стражи и смести весь кортеж вместе с ненавистным Диктатором. И то, что сам Диктатор с его «брюхатой шлюхой», как называли Женевьев в народе, будут находиться на летающей платформе, их не остановит. Им просто надо куда-то выплеснуть ненависть. Выплеснуть — и умереть.
Но Джаред переоценил их. Поначалу раздалось несколько оскорбительных выкриков, но пара-тройка выстрелов в толпу мигом заставила чернь уняться. Парад проходил в гробовом молчании, нарушаемом лишь гудением моторов на платформах. Кортеж был не так велик и внушителен, как во время инаугурации — всего три платформы и дюжина мобилей, двигавшихся по земле. На одной из платформ, как и в прошлый раз, ехали Спутники. Их униформа слегка отличалась от стандартного протокола — помимо чёрно-белых комбинезонов, на запястьях и лодыжках каждого из Спутников и Спутниц красовались толстые стальные браслеты, символизирующие цепи. Народ должен был вспомнить, что даже эти люди — всего лишь заложники, рабы Диктатора. Пусть они несут его знамя, они принадлежат ему. Весь этот мир, вся планета принадлежит ему, Тристану-Мяснику. И он будет поступать с ней, как захочет.