Диктатор (СИ)

— Ничуть. Социалистами не становятся, ими рождаются — ты либо хочешь покончить с мировой несправедливостью, либо нет. Ты никогда не бывал в трущобах, не видел, как живут девять десятых людей на Пангее — но ты и не хочешь ничего об этом знать. Поэтому, заметь, я не забиваю тебе голову агитикой, а взываю к твоим амбициям. Каждому своё.
Он говорил спокойно, без свойственного фанатикам надрыва и пафоса. Дженсен посмотрел на него вдруг как-то по-новому, с нескрываемым любопытством. Неужели он в самом деле верит во всё это? В мировую революцию, власть пролетариата, всю эту пропагандистскую чушь? Нет, Майк для этого слишком умён. Скорее, он понимает, что для того, чтобы самому прийти к власти, ему потребуется мощная идеологическая база, которая обеспечит не только поддержку среди аристократии, но и симпатии черни. Социализм был не хуже любой другой идеологии, а во многих отношения — лучше.
— Для этого вы и пытались захватить Диктатора? — спросил Дженсен. — Хотели заставить его бескровно передать власть? Зная, что иначе-то силёнок у вас вовек не хватит.
— Не поэтому. И ты напрасно насмешничаешь — сил у нас больше, чем могут предположить ищейки достопочтенного Командора Пеллегрино. Да ты оглянись вокруг, Дженсен. Посмотри на эту жестяную тарелку — чем не символ действующей власти? Громадная, уродливая, неповоротливая махина. Пыжится, будто парит в небесах, а на самом деле целиком зависит от земли, из которой она, как пиявка, тянет соки. И она уязвима куда больше, чем кажется. Пара взрывов тут и там — и вот уже платформа обесточена, лишена источников воды и связи с внешним миром….
— Если всё так просто, почему вы просто не обрушите Летучий Дом?
— Во-первых, под ним город. И тысячи ни в чём не повинных людей. Во-вторых, к сожалению, нынешняя власть, несмотря на всю свою гниль, окутана примитивным преемственным символизмом, который чересчур глубоко пустил корни в сознании простых людей. И неудивительно, над этим работали не одну сотню лет. Диктатор для народа — практически бог. Люди боятся его, не понимают, ненавидят, проклинают каждый день, но он основа и стержень мира, и пока он неприкосновенен — мир будет стоять. Нет никакого смысла обрушать платформу, они просто построят новую.
Дженсен начал понимать, к чему он клонит. Не то чтобы это не было ясно с самого начала, но только теперь он понял сполна.
— Вы хотите уничтожить Диктатора.
— Не Диктатора, Дженсен. Диктатуру. Но ты выбрал очень верное слово — уничтожить, а не просто убить. Стереть с лица земли малейшее упоминание о том позоре, в котором Пангея жила восемь веков. Но это, как ни странно, невозможно без сотрудничества действующего тирана. Он должен быть на нашей стороне. Мы с отцом полагали, что найдём способ его убедить.
— Он никогда на это не пойдёт.
— Правда?
— Из-за войны, — Дженсен сделал вид, что не заметил саркастический тон. — Он просто помешался на этой войне. Ему самому это тяжело, но… что?
Майк смеялся. Откинувшись назад, прижавшись своим лысым черепом к трубе, он смеялся так просто и незлобливо, словно Дженсен был маленьким мальчиком, сказавшим глупость. Дженсен вдруг разозлился. Но Майк не дал ему времени выразить эту злость.
— Извини, — всё ещё смеясь, он вскинул ладонь. — Просто я не ожидал. Ты же приближён к самой, так сказать, особе, и даже тебе он морочит голову. Дженсен, нет никакой войны. И я сомневаюсь, что была хоть когда-то.
— Что?!
— О, это так удобно. Империя саркадасов, чудовищный внешний враг, осаждающий наши космические границы, жаждущие поработить наш народ и выкачать нефть из нашей планеты. И героические Диктаторы, много поколений сдерживающие натиск агрессора. Это часть мифологии, часть образа полубожественной власти. Саркадасы давно вымерли, Дженсен. Возможно, ещё до того, как мы заселили Пангею. Мне как-то попались на глаза фотокарточки из секретных архивов госбезопасности — не спрашивай, как, человек, который их добыл, заплатил за них жизнью. Там снимки саркадасских городов — пустых, мёртвых. Мы воюем с призраками. Потому что война выгодна, война всё оправдывает, и ни на чём нельзя так нажиться, как на войне.
 
Дженсен слушал его в изумлении. Зачем он лжёт? Или… не лжёт? Но Дженсен не раз слышал от Джареда рассказы о трудностях, связанных с нуждами фронта. О том, что приходится делать, чем приходится жертвовать. И то, как Джаред говорил об этом, не оставляло ни малейших сомнений в его искренности. Ему было тяжело. Дженсен как никто знал, насколько ему было тяжело, и… невозможно, просто невозможно, чтобы всё это обернулось гигантской ложью.
Разве что Джареда тоже обманывают? Диктатор Тристан — просто марионетка в чужих руках? Но как такое возможно?
Никак. И это значит только одно: Джаред лгал. Джаред всё это время с ним играл.
Дженсен, Летучий Дом, вся эта грёбанная планета — просто игрушки в его руках.
— Пойми одну вещь, Дженсен. Революция — вопрос времени. Возможно, её совершу не я, возможно, она свершится даже не при нынешнем Диктаторе. Но очень возможно, что и при нынешнем. И очень возможно, что винтики завертятся раньше, чем все мы думаем. И очень возможно, что уже через год у нас не будет Диктатора, но будет Временное Правительство. И я расстелю перед тобой красную дорожку. Что скажешь?
— Что ты самоуверенный тип, Розенбаум. Даже если вы убьёте Джареда, останется его сын. А что ты там говорил про преемственную мифологию?
Дженсен сказал это в большей степени для того, чтобы увидеть, как слетает выражение спесивой снисходительности со скуластого лица Майка. И ещё потому, что у него всё ещё пульсировало в висках: «Он играл со мной, я игрушка, я никогда ничем другим для него и не был». Но это длилось только мгновение. И этого мгновения хватило, чтобы сказать… сказать то, о чём он будет жалеть всю оставшуюся жизнь.
— Кортез беременна? — спросил Розенбаум. Уже совершенно другим голосом: низким, отрывистым. Его небольшие внимательные глаза расширились, полыхнули хищным огнём. Он смотрел на Дженсена, как людоед, опустошивший свои закрома и вдруг встретивший на пороге нежданного гостя. О боже, подумал Дженсен. Зачем я это сказал? О чём я думал?
— Я слышал, — начал было он, — возможно, это всего лишь сплетни…
Но Розенбаум уже подался к нему, схватил его за плечи и встряхнул, с такой силой, что Дженсена мотнуло вперёд. А потом поцеловал — в губы, коротко, жёстко. Дженсен так опешил, что даже не попытался его оттолкнуть. Майк отстранился сам, но плечи его отпустил не сразу, глядя на Дженсена всё тем же пугающим жадным взглядом.
— О, Дженни, — прошептал он. — И сколько они, интересно, собирались это скрывать? Пока не собрались бы перевезти её куда-то подальше, верно? Ты просто чудо. Я в тебе не ошибся. И я этого не забуду.
Он пружинисто встал, вышел из комнатушки и через мгновение исчез в одном из бесчленных проходов. Ещё пару секунд — и даже шаги его стихли, осталось только глухое урчание вечно работающих машин.
Дженсен, придерживаясь за изъеденную ржавчиной стену, поднялся на ноги и вытер рот тыльной стороной ладони.
  *
Джаред сидел за столом, уперев локти в столешницу, вжав кулаки в глаза и сцепив зубы. У него адски, просто невыносимо болела спина. Он заработался и не заметил, как боль, часто вступавшая в последнее время в затылок, стала нарастать, и опомнился, только обнаружив, что не может разогнуться. Надо было ещё пятнадцать минут назад вызвать Томаса, а теперь Джаред не мог даже дотянуться до звонка, не застонав.
После диверсии в генераторе прошло двое суток, и все эти двое сутки он не смыкал глаз и почти не поднимал головы от отчётов, которыми Морган и Пеллегрино завалили его буквально с головой. Джаред поразился тому, как много до сих пор оставалось засекречено от него, к какому чудовищному обилию информации его не подпускали. Хотя, с другой стороны, он был за это признателен Моргану: чёрт подери, на него разом свалились все проблемы и беды, любовно собиравшиеся десятью поколениями его предшественников. И в отличие от того же Джеффа, принимавшего участие в Советах отца с шестнадцати лет, Джаред не был подготовлен ко всему этому не только морально, но и физически. Так что Морган, щадя его, вбрасывал понемногу за раз. По тонне-другой на его несчастную голову, не больше.