История казни
Она привыкла проверять свои чувства и поняла, что не любила ещё никого. Придя к этой чудовищной мысли, она в то же время с холодным сердцем представила себя в самых чёрных тонах, обзывая бесчувственной, уродливой эгоисткой, для которой важна жизнь сама по себе, существование, но не та Божественная, наполненная светом, которая, скорее всего, могла быть, но уж никогда не будет, жизнь. Она заискивающе смотрела мужу в глаза, пытаясь уловить ответные чувства. Эти попытки доводили Дарью до полного изнеможения — так сильно ей хотелось найти ответ, есть ли на свете любовь или нет.
Дарья переживала странный период. Ей не хотелось вспоминать о ребёнке, перепоручила его полностью Настасье Ивановне с повитухой, обосновавшейся у них в доме. Она стала резка в движениях, оценках, выводах, часто поправляла Ивана. Дарья словно вздёрнулась, и её, как думал рассудительный Иван Кобыло, понесло по кочкам. У неё возникло ощущение, что происходившее сейчас с нею — не жизнь, а лишь некий этап, скверный эпизод из предпосланных Богом специально для неё испытаний. Жизнь — нечто другое, то, что может и должно случиться, ещё впереди. Жизнь придёт настоящая, глубокая, сосредоточенная на одном каком-нибудь важном деле. Она готовилась к ней, даже подумывала, не поехать ли ей в Москву, нанять там дом или сделать нечто такое, чтобы вернуть свой собственный. Она видела себя в отцовском кресле за письменным столом, большим, со множествами чернильниц, карандашей, когда её маленькое сердце трепетало при мысли: неужели она сможет когда-нибудь писать вот так же красиво, изящно, такими ровными рядами, вытянутыми кверху буквами, выстроившимися в энергичные, устремлённые вперёд когорты. В тот момент к ней подошла мама́ и попросила не мешать папа́, который работает над большим трудом по истории России. Нет, она желала немедленно тоже работать над историей России, и, глядя на светящееся любовью и нежностью милое лицо своей вечно заботящейся обо всех мама́, Даша потянулась к ней руками, как бы приглашая сесть рядом. И, может быть, не сами руки запомнились, а некое ощущение какого-то блаженства, исходившего от лица матери, её слов, её блестящих и светящихся любовью глаз.
Дарья хранила это ощущение, как запас энергии для дальнейших шагов по жизни. Достаточно было вспомнить тот день, лицо мама, и её сердце радостно и восторженно приходило в движение, напоминая, что жизнь ещё только начиналась.
Дарья любила работать, увлекала Ивана, а он, поддавшись её азарту, с удесятерённой энергией принимался за дело. Она себе говорила после той ночи признания, что никогда никого не любила и любить не сможет; все её чувства притуплены, изувечены тем чудовищным кошмаром в станице Подгорной. Она признавалась себе: мечтала она совершенно о другом идеале, чем Иван Кобыло. Память оживляла сцены нежной любви Матильды к Жюльену Сорелю, и Дарья не желала даже думать об иной, не столь красивой и возвышенной любви, которая наполняла душу Матильды. Разве мог её муж обладать такими нежными чувствами? Разумеется, не только не мог, но даже и не помышлял о подобном. Её душа жаждала совсем других отношений, но жизнь предоставляет ей иную реальность. Она холодным рассудком понимала, что вот такая любовь, не требующая страстных переживаний, осмысленная, трезвая, — конечно, самая подходящая для неё. Разумная любовь более благородна, ибо в основе её лежит подлинное проявление человеческой натуры, её цельность, основательность и надёжность.
Стояла изумительная для здешних мест погода; начиналась жатва. Иван Кобыло на время жатвы забывал всё на свете, зная, что ничего важнее в этот период не существует. Он отправлялся на Каурке с первыми лучами солнца; как только прокричит в третий раз петух, он вставал, выпивал кружку парного молока, съедал кусок сала с огурцами и запрягал лошадь. И, всё ещё сонный, едва очнувшись от короткого сна, в своей сто раз стиранной холщовой рубахе, в белой от солнца фуражке громоздился на передок брички и трогал вожжами Каурку.
Дарья принималась доить коров, полностью погруженная в свои мысли, выгоняла затем в стадо своих животин, скребла скребком Бурана, вычищала сарай. Всё это время, пока кормила, поила, готовила обед себе и мужу, в голове крутилась назойливая мысль о той жизни, которая могла бы быть, но которой ещё не наступило. Дарья начинала искать причины этого. Усталость, раздражение обратили её внимание на мужа, обнаруживая в нём всё больше и больше отрицательных черт, присущих всем мужчинам, сконцентрированных в нём одном. Ещё шаг, и можно было прийти к выводу, что она имеет дело с монстром. Устыдившись своей несправедливости, Дарья подумала, что в сущности её муж, если присмотреться, человек занятой, неглупый, в его поступках есть определённый смысл. Но что её поражало, так это его память. Кобыло знал почти всю историческую и художественную литературу, строчка в строчку. Стоило ей привести пример из какого-нибудь романа, как тут же он мог продолжить наизусть фразу или цитату из него. Найдя в нём некие положительные качества, Дарья находила и другие, например, исключительную честность, о которой в настоящее время больше говорят, нежели следуют. И тут уж вовсе ей казалось кощунством приписывать любящему её человеку, благородному и великодушному, грехи, которых за ним никогда не водилось. Вот каков был ход рассуждений её молодой души, терзаемой комплексом невозможного. Конечно, она желала бы иметь другую жизнь, полную, может быть, прекрасных поступков, вещей, образов, характеров, но разве можно сравнивать столь разные времена — недалёкие и нынешние, когда совсем недавно нашли во ржи застреленного старосту, местного мужика, который специализировался только на хлебе, выращивал такую рожь и такие урожаи собирал, о которых не слыхивали ни в одной европейской стране?!
Кобыло слишком добр, чтобы вымещать на ней свои обиды, приходила Дарья к успокаивающей мысли как раз к тому времени, когда необходимо было ехать с обедом к мужу. Она запрягала в телегу старенькую лошадку, запирала ворота и правила в поле. Иван знал, когда должна приехать жена, и, забираясь на высокую берёзу в центре его поля, наблюдал, как приближалась Дарья. При виде уставшего мужа, лицо которого светилось нежной, ясной улыбкой, она улыбалась в ответ и принималась расставлять в тени берёзы, на сухом, пронизанном солнцем и пылью жарком воздухе, на расстеленной скатерти свежие щи, варёную картошку, пироги, малосольные, любимые мужем огурцы. Он, довольный, ласково глядел на неё, и счастье отражалось на его запылённом большом лице. Она поливала ему из кувшина холодной водой, специально охлаждённой для этой цели в погребе, а он, выгнув своё мощное сильное тело, подставив ладони, с наслаждением плескал её на себя.
Затем они сидели в тени на сухой, измождённой от солнечного жара земле, изборождённой муравьями, потрескавшейся, с пожухлой уже травой, и ели. Дарья выжидательно взглядывала на мужа, прикрывшись от солнца белым платком, надвинутым на самые глаза. Загорелое лицо выражало ещё прежние переживания, рождая в голове Ивана разноречивые мысли. Нет, ещё никогда он не испытывал такого трогательного желания дотронуться до своей жены, сказать, что нет причин для волнения, что он всегда будет её любить. И ей было невдомёк, что в тот момент Иван понял всю её беззащитность, её нежную, хрупкую душу и своё желание, ответственность, долг — её защищать.
Дарью порывалась помочь мужу, но он останавливал её, удерживая, чтобы она посидела рядом, и она послушно принималась кормить мужа. Он с превеликим удовольствием принимал из её рук кружку с квасом, собственного изготовления колбасу, хлеб, с благодарностью взглядывая на неё сквозь прищуренные глаза. Его жесты, взгляд, движения рук, тела — всё говорило о любви.
Дарья ругала себя: испорченный её характер, исковерканная жизнь сделали её подозрительной, а те мысли об ужасных отрицательных чертах и наклонностях Кобыло, его неумение вести себя, неуклюжесть и всё прочее — всего лишь плохо прикрытое стремление подавить своё унижение, глупая попытка выдать желаемое за действительное. Кто она такая? Чем, собственно, может кичиться она, Дарья Долгорукая, если разложить по полочкам её жизнь? От копейки до копейки — непрерывный счёт деньгам маман, которая постоянно жаловалась отцу, что денег едва хватает на еду детям и что пора их одеть, потому что подросли и им стыдно выходить в общество? Она, Дарья, не имеет никакого права думать о своём каком-то превосходстве, ибо жизнь показала — будь она хоть семи пядей во лбу, а какой-нибудь новый комиссар Манжола с наганом и шайкой таких же головорезов, как он сам, сильнее всего накопленного за тысячелетия — знаний, титулов, богатств, земель и прочее. Какой-нибудь кривобокий, грязненький, вечно заляпанный, не видавший даже чистой постели в своей жизни, с наганом в руках, олицетворявший закон, — сила, против которой нет и не будет защиты.