История казни

Под ним встал на дыбы и заржал его верный боевой конь, в глазах которого отразился неподдельный испуг бесславно падавших красноармейцев под прямым пулемётным огнём белых. Многих недосчитались после боя красные.
Подъесаул Похитайло тем временем проскакал лесок, оставив на совести пулемётчика Петрушке завершить разгром эскадрона Голина; сам, ведя за собой стремительную ниточку из тридцати казачков и офицеров, — словно за иглой тянулась нитка, — медленно забирал на бешеном скаку теперь левее, выводя её на охват по флангам замешкавшихся в атаке красных. И уже когда достиг цели и командир Голин понял свою ошибку, смолк пулемёт. Похитайло выбрал себе командира — в чёрной кожаной куртке, с поблескивающей в полутьме золотым эфесом саблей. Стремительно хрипловатым, сердитым голосом отдал приказания спешившимся бойцам, под которыми были убиты кони, лёгким поворотом знаменитой шашки указывая каждому свою работу и место. Пригнувшись к шее коня, направил его на красного командира. «Ги-и-и-и-и! Гхи-гхи-гхи-и-и-и!» — неслось под небом. Его знаменитый клич, наводивший ужас и оторопь ещё на германцев во время Брусиловского прорыва, словно источающий саму смерть, послышался над Кутузовкой. То был крик победы, ярости и неудержимой ненависти. Он ещё означал, что победа близка, потому что послышались выстрелы со стороны конторы, — то его ребята добивали пулемётную прислугу красных. Подъесаул не ощущал себя отдельно от коня, стремительно летел к красному командиру. В какую-то минуту, понимая полную обречённость красных, закусив нижнюю губу и вытаращив остекленевшие глаза, он занёс над ним сверкнувшую шашку. Если бы Голин умел стрелять навскидку, не целясь, он бы застрелил подъесаула Похитайло, когда увидел перед собою огромную, бритую наголо, пунцовую голову с выпученными, налитыми кровью; застывшими в звериной ненависти глазами. Ещё он увидел, как звериная ухмылка промелькнула в оскале длинных зубов. Но командир красных был человек основательный: он целил в голову коня, рассчитывая покончить сразу с обоими. И — промахнулся. Пуля срезала лишь кожу с гривастого коня. Тот шарахнулся в сторону, но подъесаул шенкелями придержал жеребца, опустив шашку на круп лошади красного командира, который выпростал ноги из стремян и спрыгнул с раненого коня. Подъесаул развернул своего коня и взмахнул шашкой. Голин снова выстрелил. Звериным чутьём подъесаул осознал: теперь человеку в кожанке не уйти. Своим знаменитым движением, с оттягом, полоснул раз, другой, обманно Взмахнув и выпрямившись в седле, со смаком, со вскриком обрушил шашку на шею командира, смахивая голову. Тот ткнулся кровавой шеей в землю, поскрёб помертвелыми пальцами землю и затих.
  
VII
 
Но праздновать победу после разгрома заградительного отряда жестокого командира Галактиона Голина с его четырьмя пулемётами, большим обозом с хлебом, собранным по богатым сёлам этих краёв, многочисленными лошадьми, обозниками, кухнями и прочим награбленным барахлом означало обречь себя на смерть. Ибо смерть шла по пятам генерала Кондопыпенко. Он, чувствуя неимоверную усталость, часто прихварывая, несмотря на заботу своей Галины Петровны, умевшей быть не только женой, но и защитницей, кухаркой, пулемётчицей, всем, на что способна русская женщина, серьёзно думал о возможно быстром отъезде из этих мест. Похитайло предлагал начать именно с этого села освободительную миссию — погнать красных, подняв народ на борьбу, но генерал лишь отмахнулся, указав на несерьёзность подобных планов. Он знал подъесаула, способного прекрасно махать шашкой, организовывать лихие кавалерийские наскоки, но — не более того. Поэтому генерал приказал в полночь выступать, дав на отдых два часа времени.
Подъесаул же, окрылённый невероятным успехом своей операции, закончившейся полным разгромом красных, не потеряв при этом ни единого казака, полагал, что теперь успех необходимо развивать, разбивая всё новые и новые отряды красных. Ему очень нравились здешние места, богатые хлебом, полями, озёрами. Местность как будто специально приспособлена для казачьих разухабистых молниеносных атак, когда небольшие отряды под прикрытием колков могли действовать почти безнаказанно. Окрылённый сегодняшними успехами, он несколько раз возвращался в разговоре с генералом к этому, на что тот всё больше гневался.
 
В полночь отряд собрался выступить. Генерал в последний раз послал за княжной Дарьей. Приглашая её последовать с ними, он, разумеется, преследовал свою цель, а именно — придать своей миссии значительность в глазах генералов Деникина и Краснова, с которыми предстояло вскоре встретиться.
Дарья, поддавшись первому порыву, собралась было уж ехать, потом передумала, полагая попытку генерала пробиться сквозь огромные пространства казахских степей, сквозь заграждения красных отрядов несерьёзной. Кроме того, её пугало какое-то странное предчувствие предстоящего. Она не могла оставить слабую женщину, узнавшую всё-таки о смерти своего мужа и слёгшую в постель от горя. А как быть с ребёнком? Взять с собою — она превратится в обузу, а если не брать — с кем же его оставить? Но главное, что пугало её, это близость опьянённого лёгкой победой подъесаула. Она не верила ему, и чем дальше, тем всё больше внутреннее чутьё подсказывало ей опасаться этого человека. Он не простит ей того случая, когда она отхлестала его по лицу. Нет, она не могла присоединиться к отряду, не считая себя в безопасности не только со стороны красных войск, могущих подвергнуть её чудовищному унижению, но и белых, в лице ужасной личности подъесаула Похитайло.
Дарья появилась в палатке генерала Кондопыпенко часов в одиннадцать вечера. За ней прислали штабс-капитана Короткова, который в своё время сопровождал её от станции Жиморда в Омск. Молодой, здоровый, он носил всё те же щеголеватые усики, так же лихо закручивая их, но всё больше помалкивал, подумывая о том, как же быть дальше. Будучи умным от природы и разуверившись в победе Белого движения, считал, что идея стоит чего-нибудь только тогда, если приводит к победе, позволяющей претворить её в жизнь. Коротков привёл Дарью к генералу, которому тоже не верил (ну что за генерал без солдат и без положения?), молча пропустил её в палатку и стал ждать, в душе жалея княжну.
Дарья протянула генералу руку непринуждённо, почти ласково, что напомнило старому генералу достопамятные старые времена, и необычайно расстроила его одним этим.
— Здравствуйте, Алексей Илларионович, здравствуйте, — сказала она и присела на подставленный специально для неё походный стульчик. Его жена Галина Петровна, вся светясь лицом от только что пережитого при разгроме эскадронов красных большого приобретения для чрезвычайно трудного и сложного пути повозок, походных кухонь, запасов продовольствия и другого имущества, пожалела о прежнем своём холодном отношении к княжне, молча подошла к ней с ласковой улыбкой и поцеловала в щёку.
— Садитесь, отдохните, что ж вы такие хмурые, княжна, можно и порадоваться немножко, — говорила она нараспев, всячески стараясь ей услужить, поворачивая своё пылающее довольством лицо к мужу, как бы приглашая и его радоваться вместе с нею. — Как вы живёте в этом захолустье? Бог ты мой, княжна!
— Ужасно, ужасно, — проговорила Дарья, всё ещё не придя в себя после всего случившегося. Выстрелы во время боя пугали её, ребёнок плакал, а Настасья Ивановна слегла. Всё повернулось в не лучшую сторону. Дарья была рада победе над тем, в чёрной кожаной куртке, молча вытирала слёзы, оглядываясь на генерала, как бы испрашивая у него разрешения вместе со всеми радоваться. — Но вот эта победа. Победа для души, облегчение.
— Ну это, что это, — поддакнул генерал и покачал головой, давая понять, что происшедшее лишь безделушка, о которой можно и не говорить. — Подъесаул сам справился. Кстати, где он? — обратился он к жене. — Ты, Галина Петровна, не видела его? Он, наверное, сидит на месте сражения, как всегда делает, набирается сил.
— Так точно, сидит, — ответил из-за полога штабс-капитан.