История казни

Весна выдалась в этом году быстрая, стремительная; волнения весною обычно самые серьёзные. Как-то в доме появилась небольшого роста неказистая, чистенькая старушка, уселась чаёвничать, поглядывая остренькими глазами на Дарью, заронив в её душу тревожные мысли. Напившись чая, она пошепталась с Настасьей Ивановной, попеняла ей за долгую болезнь и подняла глаза на Дашу.
— Дашенечка, подойди ко мне, деточка, — попросила Настасья Ивановна, приглашая сесть рядом. — Бабушка эта принимала много родов, милая моя, ни в одном разе не сгубила душу. Вот и тебя поглядит повитушка-то наша.
Повитуха стрельнула глазами на Дарью, желая увидеть выражение лица беременной. Даша подошла к ней и опустилась рядом; та взяла её за руку, охватив запястье.
— Сиди тихо, — приказала она приглушённым голосом и замерла на вздохе, всё сильнее и сильнее сжимая Дашину руку. На какое-то время лицо повитухи онемело, заливаясь лёгкой краской, и всё, кроме глаз, блеснувших, будто синие стёклышки, порозовело. На миг Дарье показалось, что старушку и впрямь хватил столбняк, настолько она вся напряглась, с такой осатанелостью сжимала руку, высчитывая, вызнавая у пульса какую-то тайну.
Заглянувший на минутку Пётр Петрович тут же был неумолимо изгнан, ибо присутствие мужского духа разрушало целостное её восприятие. Но вот наконец повитуха обмякла, отпуская руку, вытерла со лба пот и подняла к потолку глаза.
Повивальная бабка, которую Настасья Ивановна ласково называла Повитушкой, ходила из одного села в другое, из одной деревни в другую, и никто толком не знал её истинного места жительства. Её суровый норов, необыкновенную лёгкость на подъём ценили все в округе, всякий раз при нужде приглашали к себе, и уж лучший кусок всегда перепадал ей. В ней присутствовала чистота, сиюминутная готовность помочь и значительность понимания своей необходимости и востребованности. Беременные женщины при ней всегда успокаивались и с большим вниманием слушали советы и наставления повитухи.
— Так, а теперь милая, ложись, ложись, а то под мужичком-то полежали, мягенько було, а теперя вот на лавку укладывайся. — Сердитые нотки проскальзывали в голосе повитухи, и она показала на диванчик, куда необходимо лечь. На диванчике, на котором с трудом улеглась Дарья, лежать оказалось нелегко. Но не успела Дарья и устроиться, как повитуха вмиг заголила по пояс тело и приложилась к выпирающему животу своим холодным ухом. Послушала-послушала одним, затем прислонилась другим, потом отошла на расстояние и, гмыкнув, провела по голени рукой. Заглянула в промежножье, нажала там пальцами и опять гмыкнула. Перекрестившись, она вновь приблизилась к оголённой Дарье, с какой-то боязнью глядя на неё, распластанную на диванчике, с огромным животом, закрытыми глазами и опрокинутым лицом, осторожно провела ладонями по голени и бёдрам и вновь охнула:
— Что творится, мать честная, — только и произнесла она, перекрестившись, и прикрыла оголённое тело юбкой, с робостью присела рядышком. — У всех, как у всех, а у тебя, доченька, тело точёное, нежное, ласковое. И вить что случилось, милая? Что от природы, то от Бога, милая. Не стыдись своей красоты, до неё мужики жадны. Не стыдись, стыд от Бога. Нет стыда, что не от Бога. Сиди смирно, только я тебе не советчик. — Она снова торопливо перекрестилась и с юркостью кинулась к Настасье Ивановне.
— Святая! — объявила повитуха не понимавшей ничего Настасье Ивановне, которая разволновалась, глядя на зашедшееся пунцовостью лицо повитухи, на обезумевшие глаза, поблескивающие в прорезах испуганными точками. — Святая! Как есть святая! Господи, сохрани и упаси! Господь с нами, Господь с нами. — Она широко осенила крестным знамением всё вокруг и тихонечко зашептала таинственную молитву, еле шевеля губами, частя словами.
— Повитушка моя, что случилось? — спросила Настасья Ивановна, дотрагиваясь до раскрасневшихся щёк повитухи. — Не бойсь, милая, всё обойдётся.
Дарья привстала и, приняв испуг повитухи на свой счёт, выдвинулась осторожно в прихожую и уж там привела себя в порядок, чувствуя всем телом слабость, лёгкое дрожание в коленях.
 
Повитуха приблизила своё крайне испуганное лицо к уху Настасьи Ивановны и выдохнула:
— Святая!
— Окстись! Господь с тобой! — перекрестилась в свою очередь Настасья Ивановна, вечно живущая в предчувствии каких-то страшных, непоправимых событий, могущих случиться в любой, чаще всего неожиданный момент, и её душа с ужасом трепетала при одном только предположении несчастья.
Повитуха повернулась к святому углу и, нашаря глазами иконку, начала молиться, повторяя то и дело слово «свят», «свят». Прочитав молитву, она затем обратила лицо к Настасье Ивановне, прочитала нараспев главку из Псалтыря: «Насадивший ухо не услышит ли? и образовавший глаз не увидит ли?», истово перекрестилась и добавила:
— Святая, Настасья Ивановна, она святая, и непорочное зачатие у неё, как у святой Пречистой Богородицы Девы Марии. Клянусь всеми святыми! И пусть мой глаз перестанет у меня видеть и пусть перевернутся земля и моря, прольются реки на горы!.. Свят, свят, свят!
— Постой, моя милая повитушка, я ничего не понимаю, ты уж расскажи по порядочку, что случилось и почему такое неожиданное твоё слово? Миленькая, не для пустых дел ты пришла ко мне. Расскажи мне, и крикни Петру Петровичу, пусть подождёт и не заходит пока к нам в домишечко.
— Я смотрю, Настасья Ивановна, такое у неё красивое всё, не как у наших бабищ. Всё — ножки, ручки, точёные-точёные, ну как будто краснодеревщик вытачивал, только получше ещё. Во как! Неспроста, думаю, тебя, моя крохотулечка, понесло на девятом месяце. Вот как! Гляжу, а она непорочная, матушка ты моя Настасья Ивановна! — повитуха в замешательстве уставилась на Настасью Ивановну, как бы в ожидании объяснений. — Многое на веку углядела, а такого не довелось.
— А что случилось? — недоумевала Настасья Ивановна, проникаясь непонятным страхом. — Чтой-то ты лопочешь, повитушка, нехорошее, а что ж там такого случилось?
— Она — святая, Настасья Ивановна. Как есть святая. Она непорочная.
— Не могит... — привстала Настасья Ивановна в постели.
— Истинный Дух Святой!
— Но?
— Истинный Дух Святой, — с придыхом, о чём бы ни спрашивала Настасья Ивановна, повторяла повитуха. Запуганная вконец Настасья Ивановна позвала мужа и велела накормить пельменями повитуху. Та просидела за миской полчаса, но, так и не притронувшись к угощению, собралась уходить. Настасья Ивановна запротестовала:
— Это не по-христиански, повитушечка моя! Не по-божески, если ты сейчас уйдёшь.
Повитуха надулась, но осталась. Она весь вечер просидела в углу, то и дело крестясь, шепча молитву, с осторожностью и боязнью поглядывая на Дарью.
  
III
 
Некоторое смятение обуяло семью Дворянчиковых после сообщения повивальной бабки, известной округе своей честностью, скромностью, берущей за свою работу такой мизер, что, можно считать, ничего не брала. Она знала себе цену, понимала толк в людях, предугадывая их дела и поступки. Она могла предсказать даже судьбы младенцев, ибо считала, что на лице родившегося человека написана его судьба. Таинственность самой жизни находилась вне человеческих глаз, что всегда наводила на человека страх и желание узнать, а что же там, за гранью, за той чертой, которая отделяет обычную жизнь от тайной...
Повитуха Маруся всю ночь не могла уснуть, осторожно выставляла жаром пышущие ноги из-под одеяла, улетая мыслями в запредельные сферы своих тайных дум. Она вышла ночью на улку и присела; так было тепло, такой лёгонький ветерок шевелил ещё не обряженные листвой росшие во дворе топольки. Она, конечно, направившись к Дворянчиковым, полагала иметь дело со случаем заурядным, обыденным, каких видимо-невидимо: живут парень и девушка рядышком, а потом, оказывается, бес их и попутал. Она знала достаточно хорошо Ивана Кобыло и заранее прикидывала, какие нарисует ему картины о будущем ребёнка, потому что повитуха не сомневалась, кто виновник беременности Дарьи. Кто, как не сосед Кобыло, молодой, сильный, такой, что, пришедши с фронта германского, однажды поднял на своих плечах солдата с конём! Такой сильный, такой тароватый, форменный красавец, не от мира сего человек, по кличке Блаженный. Но тут повитуха растерялась, ибо беременная женщина оказалась непорочной!