История казни
Вернувшись в дом, Дарья надеялась незаметно пройти в свою комнату, но её ждали. Галина Петровна улыбнулась своей непринуждённой улыбкой, ласково погладила девушку по голове, ощущая всю шелковистость густых волос княжны, её нежную кожицу на шее, тонко изогнутой под копной волос. И, поражённая какой-то неземной её красотой, бледностью утончившимся от горя лицом, блеском расширенных и замерших в напряжении глаз, тревожно приоткрытым ртом, детскими припухлыми губами, поражённая каким-то странным, мерным дыханием княжны, генеральша прослезилась и неожиданно заголосила. На её плач прибежала дочь, немолодая, полная девица в красном чепце и цветастом по синему полю халате, остановилась в дверях:
— Мамочка, что случилось?
— Иди, деточка, ничего не случилось, я, дура, всё за слёзы.
Княжна трепетно молчала; её глаза сухо блестели, она отводила взгляд. Но генеральша снова заплакала, и Дарья сказала:
— Я вас прошу, Галина Петровна, у меня что-то голова разболелась.
И действительно, княжна почувствовала головокружение, и через пару минут её бил лёгкий озноб. Генеральша очень испугалась, немедленно принялась за лечение. Во-первых, Галина Петровна прикрыла сразу окно, задёрнув шторы и портьеры на окнах, чтобы не было сквозняков. Дочь она послала сообщить мужу о болезни княжны, уложила Дарью в постель и сделала водочный компресс. Понимая, что, возможно, болезнь возникла не от простуды, а от переутомления и нервного истощения, тем не менее она на всякий случай заварила несколько разных трав, в чём слыла большей мастерицей, дала Дарье выпить настойки и минут через десять спросила, не лучше ли.
Княжна повернулась к ней и увидела, как расплылось в глазах лицо добрейшей генеральши. Княжна не могла понять: только совсем недавно ощущала себя отлично, думала о каких-то замечательных вещах, восхищалась красотой природы, а через некоторое время уже вся в поту лежала в постели, чувствуя необыкновенный озноб в теле, холодные ноги, руки, и главное — раскалывалась голова. Через час её уже мучил жар. Стоило закрыть глаза, как тут же её словно несло по мягким волнам. Княжна видела себя на лугу под столицей, рядом с матерью, а в руках маленькая кубышечка-шкатулочка, с которой она не расставалась, — подарок отца. Как сказал он: это для того, чтобы Дарьюшка собрала в эту шкатулочку всё счастье мира. Когда она укладывалась спать, то просила не уносить шкатулочку, гладила её, и ей тогда представлялось, что в этом деревянном ящичке, в котором она хранила фантики, на самом деле находится счастье.
Вечером ей стало хуже, поднялся сильный жар. Вместе с проезжавшим в дальний сибирский монастырь епископом генерал торопливо вошёл в комнату и остановился на пороге. Галина Петровна сидела у изголовья и прикладывала Дарье холодные компрессы ко лбу. Закинутая безжизненно назад голова, заострившийся с горбинкой носик, обозначившиеся скулы и подбородок напугали генерала. Он, приведя епископа, спросил у жены, не нужно ли чего ещё, намекая, не просила ли княжна привести священника. Епископ, в простом гражданском одеянии, немолодой человек со спокойным, полным лицом и хорошим, добрым голосом, спросил:
— Дитя моё, благословен вовек Господь! Вспомни, Господи, поругание рабов твоих и обрати назад остриё меча его. Да внидет перед лице Твоё молитва моя; приклони ухо твоё к молению моему, дай сему дитяти силы и укрепи её больное тело. Да воспрянет дух твой, дитя моё.
Княжна Дарья пребывала словно в небытии. Стоило ей открыть глаза, как тут же она видела уплывающих куда-то людей; стены комнаты стремительно раздвигались, а потолок поднимался, с неслыханной скоростью вверх, и у неё туманилось в голове от происходившего. Епископ глядел на неё пристально, помогая Дарье сосредоточиться на одной мысли: «Я жива». Но ей не хотелось жить, и сам переход от живого ощущения окружающего в небытие был столь стремителен, что она желала одного — быстрей бы всё кончилось. Как только ей становилось лучше, она видела себя с резной, разукрашенной шкатулкой в руках, бегущей по травянистому лугу, над которым гудели пчёлы, шмели, порхали бабочки. Едва она внутренним взором замечала бабочек, как тут же выходила из забытья и перед ней маячило лицо епископа. Ей не хотелось уходить из того мира, в который она погружалась во время жара: там была прежняя жизнь — брат, любимый, кукла Фёкла, принцесса на горошине, конёк-горбунок и дуб у лукоморья. И над всем этим парило строгое лицо доброй мамы, нежное, улыбчивое, грустное, печальное.
Но к полуночи ей стало лучше; всё время не отходившие от неё епископ, жена генерала, его дочь старались принести ей облегчение. Епископ шептал какие-то молитвы, возобладавшие наконец надо всем; их первыми и услышала княжна, приоткрыла глаза и ещё бегающим, не могущим остановиться на чём-то одном взглядом попросила пить.
— Дитятко моё, — только и вымолвил генерал, посылая жену за молоком. Она метнулась молнией на кухню. Молоко с молочком диких пчёл хранилось у неё в кувшинчике и томилось уже часа четыре. Настоявшись и уморившись, молоко источало дивный горьковато-медовый запах; не только запахом оно славилось у заботливой хозяйки, но ещё необыкновенным целебным свойством. Будучи от дикой козочки, пойманной казаками ещё в прошлом году, быстро приручённой и полюбившей славную хозяйку, намешанное на травах и диком мёде, оно поднимало от ран казаков и солдат, офицеров, а не только от простуды.
Княжна, пригубив молоко, отвела руку Галины Петровны. Но епископ, глядя ей в глаза, попросил ради всемилостивого нашего Бога Иисуса Христа не отвергать руку дающего, и Дарья, повинуясь возникшему внезапно велению, выпила полный стакан.
Целый месяц она лежала в постели, не могла подняться, хотя жизнь её была вне опасности. Она осторожно, чувствуя всё ещё необыкновенную слабость, прошлась по дому, милому генеральскому гнёздышку, знакомясь с домочадцами, друзьями генерала, следующими дальше на восток и нашедшими краткий приют у гостеприимного хозяина. Месяца через полтора княжна вышла во двор. Было раннее утро; кое-где лежал снежок, мягким пушком покрывший землю. В конюшнях пофыркивали лошади. По дороге, бегущей мимо конюшен, от взгорка, на котором сидела Дарья под одинокой высоченной сосною, извиваясь длинной цепью, тянулась вереница людей с повозками, пешие и конные. И не было им конца. С болью забилось у неё сердце. Она всё поняла. Постоянное отсутствие генерала, молчаливую суету его жены и дочери, стоявшие чемоданы в прихожей, то и дело тревожившие ночью вестовые, — всё объясняла эта бесконечная молчаливая вереница, устремляющаяся по горной, узкой дороге в сибирские нескончаемые пространства.
Княжна поняла: ей тоже пора уезжать, и заторопилась, желая лишь одного, — съездить на могилку родных, проститься с ними, возможно, навсегда.
Вечером, за ужином, на который приехал и генерал, княжна Дарья после некоторого колебания спросила:
— Сейчас трудно будет съездить на могилу отца в станицу Подгорную?
Генерал Кондопыпенко, уставший за день, чувствуя злость на отступавшие войска, надеясь только на Бога, на себя, своих казаков, предпринимая отчаянные усилия повернуть ход событий вспять, разгорячённый спорами с командующим, ничтожненьким генералишкой Косяниным, с недоумением посмотрел на княжну и ничего не ответил. Он молчал, занятый тревожными мыслями, стараясь интуитивно угадать, в каком направлении пойдут корпуса красных. Вчера на главном перевале появилась их конница, примерно полк. Его казакам не составило большого труда опрокинуть их, накрыть в ущелье и уничтожить, частично рассеяв по всему предгорью Николаевского хребта. Но если появятся корпуса, что прикажете делать безо всякой надежды на помощь?
— Я могла бы проститься с могилкой родных? — спросила снова княгиня и подняла глаза на генерала. В полутьме горящих свечей её лицо выглядело бледнее обычного; руки лежали спокойно на столе, выделяясь своей белизной на скатерти.
Генерал отёр салфеткой вспотевшее лицо, отложил вилку и откинулся на спинку стула, полагая, что о таких вещах не стоило бы говорить за ужином; но и виду не подал, щёлкнул пальцами, прося у жены что-нибудь на десерт.