Великая русская революция. Воспоминания председателя Учредительного собрания. 1905-1920
В этом перечне обращают на себя внимание три фамилии: Милюков, Керенский и Львов.
П.Н. Милюков был истинным вдохновителем «прогрессивного блока» Государственной думы и создателем стратегии кадетской партии.
Человек многосторонне образованный, видный ученый в своей области, одаренный гибким умом, уравновешенный и спокойный, скорее аналитик, чем апостол идеи, Милюков тем не менее любил политику, стремился к власти и обладал дисциплиной закаленного профессионального борца. Кроме того, у Милюкова было качество, особенно необходимое политическому вождю: он не приходил в отчаяние от неудач, относился к ним философски, как настоящий спортсмен, делал из них выводы, верил в возможность реванша и готовился к нему. Он имел много качеств, необходимых видному политическому деятелю, за исключением одного-двух. Его главным недостатком было полное неумение чувствовать психологию масс. Милюков был кабинетным ученым, то есть доктринером. Эта сторона его натуры умерялась долгим опытом парламентской борьбы, привычкой легко ориентироваться в перипетиях парламентских комбинаций, искусством закулисных манипуляций меняющимися настроениями и тенденциями думского полукруга, этого странного мирка, который в России, как нигде, был изолирован и защищен от влияния улицы. Он никогда не говорил языком рабочей, крестьянской и солдатской толпы. Для Милюкова народ был огромной и чуждой силой, «безликим субъектом деятельности» настоящих лидеров, которыми он считал министров и законодателей. Типичный парламентарий, он был прекрасным посредником между соперничавшими партиями, автором компромиссов, гибких формул, которые снимали противоречия, сглаживал острые углы, шел на словесные уступки, не мешавшие ему проводить в жизнь собственную программу. Он был очень осторожен, прекрасно умел выбирать время для того или иного действия, терпеливо ждал благоприятной ситуации, экономил силы и не тратил их на то, чтобы плыть против течения. Будучи в глубине души доктринером, он сделал догмой искусство лавирования, фланговые атаки и следование линии наименьшего сопротивления. Как политик, он был рожден для спокойных, нормальных времен, когда жизнь следует по протоптанным тропам, а не по целине, когда не полыхают народные страсти, когда ситуация не меняется на каждом шагу и когда мощные подземные толчки не разрушают самые величественные здания как карточные домики.
Керенский, главный оппонент Милюкова во Временном правительстве, был человеком совершенно другого типа – от природы энергичным, импульсивным, впечатлительным, беспокойным и ищущим. Оба были честолюбивы, как и положено политикам. Но в отличие от холодного и расчетливого Милюкова, заранее знавшего, чего он хочет, и заранее выбиравшего путь к цели, Керенский обладал воображением, а его воображение было капризным. Милюков жил разумом, а Керенский – интуицией, наполняя свои паруса ветром собственной беспокойной фантазии и плывя куда придется. Его речи были экстравагантными, патетическими и напыщенными, иногда припадочными. Политический пульс Милюкова был замедленным, пульс Керенского – лихорадочным. Последний был неврастеником и временами впадал в настоящую истерику. Вожди толпы должны быть плотью от ее плоти, заражаться ее духом и заражать других непреодолимой силой своей страсти. Такие вожди часто рождены для сцены и сознательно или бессознательно ищут путь к сердцам публики в театральных словах и жестах. В Керенском действительно было много актерского: он выражал свою скрытую духовную сущность в артистической форме.
В Милюкове все было устойчиво, упорядочено, систематизировано. В Керенском все было нелогично, противоречиво, изменчиво, часто капризно, надуманно или фальшиво. На большинство людей, с которыми ему приходилось иметь дело, Милюков смотрел сверху вниз, но эта повышенная самооценка была такой глубокой, что никогда не проявлялась на поверхности, никогда не оскорбляла чей-то глаз или слух. Керенского мучила жажда самоутверждения, а потому он всегда либо выигрывал, либо проигрывал борьбу с собой. Для победы ему требовалось беспрекословное повиновение окружающих и острая, резкая демонстрация своего превосходства тому, кто смел соперничать с ним, сомневаться в нем или оставаться равнодушным. Милюков умел видеть себя со стороны, но для Керенского существовало только свое «я». Милюкова вдохновляли сложные пересечения собственной политической траектории с траекториями других политических светил, которые противостояли ему или следовали за ним. Керенскому требовались покорные «попутчики», суетящиеся вокруг, которых он мог бы использовать как угодно и срывать на них зло в моменты плохого настроения. Ему было трудно выносить присутствие значительных и независимых людей, он чувствовал себя непринужденно только с ничтожествами. Но зато он обладал поразительной силой внушения, неистощимой энергией и окрыленностью. В свои звездные моменты он мог передать толпе собственное «духовное электричество», мог заставить ее смеяться и плакать, становиться на колени и воспарять к небесам, проклинать и жалеть, любить и ненавидеть до самозабвения, потому что в эти минуты он тоже забывал себя. Милюков был бесконечно умнее Керенского, но неизмеримо уступал ему в импульсивности. В моральном и психологическом плане они были антиподами. Милюков как политик фехтовал с Керенским играючи, снисходительно, словно мастер с пылким новичком, но всегда был настороже, чувствуя, что этот необученный мальчик способен отбросить в сторону неуклюжую рапиру и выхватить из кармана гранату. Иногда Керенский пытался обращаться с Милюковым свысока как с либеральным фразером, но в глубине души признавал за ним непонятную силу, которая вызывала уважение и заставляла «трубить отбой».
Милюков, отточивший свои дипломатические таланты в коридорах Думы и партийных конфликтах, считал, что пора перенести их из микрокосма парламентской политики в макрокосм политики международной. Он считал, что достойным завершением его долгой политической карьеры должно стать кресло министра иностранных дел, создателя внешней политики новой России. Он настойчиво работал, готовясь к этой роли. Керенский же чувствовал, что ему суждено стать «солистом» революции, «некоронованным королем», властителем дум и сердец россиян, жаждавших обновления, человеком, которого без всяких усилий с его стороны волна вынесет наверх, и народ скажет: «Веди нас! Указывай нам путь!» Что же касается его конкретной роли в строительстве новой жизни, то Керенский, будучи по натуре дилетантом, предоставлял это вдохновению и откладывал до последней минуты.
Третьим видным членом Временного правительства был князь Георгий Львов. Он идет третьим по списку, но должен быть первым, как глава правительства. Его кандидатуру поддержал Милюков в пику другому кандидату, Родзянко, так как считал, что при Львове ему будет легче стать реальным лидером. В отличие от не слишком умного, упрямого и взбалмошного Родзянко, Львов был мягок, тактичен и вежлив. Он был умен, но не тщеславен. У него за плечами была долгая общественная жизнь. Он заслужил уважение своей неизменной верностью работе и народу. Не в пример Милюкову, он был менее погружен в партийные свары; в действительности Львов был бы идеальным главой умеренно прогрессивного кабинета в нормальные буржуазные времена при умном лидере типа Милюкова. В глубине души князь Львов был просвещенным консерватором. Они с Милюковым могли бы быть правым и левым профилем одного политического лица. Но Львову пришлось руководить правительством, когда жизнь в стране встала на дыбы. Он постоянно ощущал сильное психологическое давление Керенского, считая его кем-то вроде оракула, губы которого произносили неизвестное и крайне чуждое Львову слово «революция».
Князь Львов непостижимым образом сочетал новые веяния революции со славянофильством умеренного русского либерала, национализмом и великорусским мессианизмом. В его речи от 27 апреля 1917 г. говорится: «Гордая и спокойная поступь, которой движется вперед Великая русская революция, – это настоящее чудо... Свобода русской революции всемирна и универсальна. Душа русского народа демократична по своей природе. Она готова не только объединиться с мировой демократией, но и повести эту последнюю к великим идеалам свободы, равенства и братства». Этот туманный идеализм первого революционного премьера осложнял его отношения с Милюковым; строго реалистичный и педантично позитивистский ум последнего, прозаичность которого ничуть не уступала прозаичности экономического материализма социалистического лагеря, должен был быть шокирован такой смесью националистического мессианства с революционным интернационализмом. Князь Львов, в глубине души более консервативный, чем Милюков, был теперь левее его. Вскоре после раскола Временного правительства на два лагеря Львов с Керенским и примкнувшими к ним двумя новыми министрами, Терещенко и Некрасовым, оказались в группе, которая сняла Милюкова с поста министра иностранных дел несмотря на то, что Львов был обязан своим премьерством Милюкову больше, чем кому бы то ни было. Позже Милюков признавался, что допустил ошибку, предпочтя Львова Родзянко.