Великая русская революция. Воспоминания председателя Учредительного собрания. 1905-1920

   Революция 1905 г. потерпела поражение. Крестьянское движение, которое началось повсюду, но, как всегда, позже, чем в городах, было жестоко подавлено. Крестьяне молча переживали свою обиду и жаждали мести. Все тогдашние наблюдатели понимали, что следующий мятеж не будет иметь ничего общего с прежними относительно мирными и даже наивными выступлениями крестьян, а примет гораздо более жестокую форму. За политической революцией в городе тут же последует революция в деревне. Земская оппозиция самодержавию была нерешительной и непоследовательной; эти люди смертельно боялись неумышленно вызвать настоящую народную революцию. Но когда началась новая революция, деревня, ко всеобщему изумлению, продолжала сохранять таинственное спокойствие – по крайней мере, сначала.
   Во-первых, это могло объясняться огромной задержкой, с которой городские события доходили до русской деревни. Разбросанность сел и деревень по обширной Восточноевропейской равнине, делавшая невозможной надежную связь; приходившие издалека слухи, то правдоподобные, то невероятные; и, наконец, боязнь местных властей сообщить о революции – все это помогло сделать деревню пассивным наблюдателем. Даже в такой развитой губернии, как Тверская, расположенная между двумя столицами, «новость о революции широко распространилась только в середине марта»; крестьянам говорили, что «все еще может измениться и вернуться к старому». В Смоленской губернии известие о революции «передавали друг другу шепотом, боязливо озираясь по сторонам, боясь соседей, родственников, даже самих себя». В Чекуевском уезде Архангельской губернии священник долго продолжал молиться за «благочестивого самодержца», а полицмейстер надел новые эполеты, стремясь подкрепить веру в стойкость старого режима. В Уфимской губернии до людей с большим опозданием дошли крайне туманные слухи о том, что «солдаты и часть рабочих выступили против царя и тот бежал, бросив трон»1.
   Однако в некоторых деревнях революционные лозунги подхватили сразу же. Прозвучал набат, и люди сказали: «Свобода объявлена всем, и теперь нас никто не будет угнетать». По улицам сел и деревень шли толпы с криками «ура!» и арестовывали старост, бурмистров, «объедал», «кулаков», урядников и местных землевладельцев. Избирали делегации для отправки в уездный город и создавали временные комитеты самоуправления. В некоторых местах эти комитеты по собственной инициативе начали проводить подворные переписи запасов зерна, фуража и скота2.
   Случаи, когда крестьяне пытались свести старые счеты с помещиками, были очень редкими. Для этого требовались особенно болезненные воспоминания. В деревне Березовка Тамбовской губернии крестьяне выкопали труп местного помещика Луженовского, сожгли его и развеяли прах по ветру [14]. Но общее чувство было совершенно другим: все стремились забыть прошлое и думали только о светлом будущем. Даже сельские большевики, которым внушали мысль о банкротстве Февральской революции и превосходстве Октябрьской, живо описывали первые месяцы свободы:
   «Многие ездили в город, чтобы получить точные сведения о происшедшем. Каждый привозил обратно несколько газет, которые без конца перечитывали, и люди каждый раз радовались... Казалось, деревня возродилась и повеселела... С первых дней революции крестьяне воспрянули духом и почувствовали, что теперь жизнь станет лучше»3.
   «Люди поздравляли друг друга, целовались, как на Пасху, и говорили: «Наконец-то настал светлый праздник». Все нарядились как на ярмарку. В нашей деревне три дня праздновали падение самодержавия и приход свободы»4.
   Деревня трогательно благодарила революционный город, выражала ему свою поддержку и готовность последовать его примеру. Она в наивных выражениях говорила спасибо Временному правительству и Совету «за проделанную ими работу», благодарила петроградских рабочих и гарнизонных солдат, поддержавших революцию. Не оставляя своих вековых мечтаний о земле, крестьяне надеялись, что «все как-то образуется по справедливости», что землю передадут крестьянам «без обиды для помещиков» и что владения последних будут использованы для всеобщего блага. Если помещик не угнетал своих крестьян и пытался наладить с ними добрососедские отношения, крестьяне охотно шли ему навстречу и искали способ облегчить его переход к новой трудовой жизни с помощью какого-нибудь временного компромисса.
 
   В крестьянских наказах не так уж редко проявлялась забота о дворянах, земли которых переходили в «общественное пользование». О выкупе не говорилось ни слова, но если речь шла о мелких помещиках, которые тратили много сил на заботу о земле, крестьяне почти повсюду оставляли им дом и соседнюю землю по нормам, максимальным для трудящихся, с учетом доли отсутствующих членов семьи. Позволить им на первых порах излишки казалось справедливым; «позже все можно будет уравнять». Правда, иногда надежда на превращение помещиков в крестьян была не так велика, как надежда на то, что теперь каждый крестьянин будет жить «не хуже помещика». Кроме того, в большинстве крестьянских наказов были специальные пункты о выплате временных «кормовых» бывшим помещикам, которые оставались без земли; им нужно было «немного оглядеться», прежде чем начать новую жизнь. Крестьяне привыкли говорить: «Землю мужикам, а помещикам шиш; пусть идут служить царю». Но теперь их решения не были такими упрощенными. Хорошие хозяева, искушенные в растениеводстве и животноводстве, не желали отказываться от земских и кооперативных служб, понимая трудность их замены. На первых порах было сильное желание «решить дело без обиды». Некоторые наиболее дальновидные землевладельцы из дворян (правда, таких было немного) в первые месяцы революции (особенно с мая) начали слать петиции в министерство земледелия о передаче своих имений земельным комитетам и возможности вести хозяйство под защитой и наблюдением последних. Они видели в этом единственный способ спасения своих культурных хозяйств от уничтожения.
   Чем же объяснялась такая деревенская идиллия?
   Первая причина лежала в области социальной психологии. Русский, белорусский и украинский крестьянин относился к органически чуждому ему городу с инстинктивной подозрительностью. С другой стороны, он был склонен с детской наивностью доверять всем и каждому и вручать свою судьбу в чужие руки. Он долго копил ненависть к властям и в то же время все свои надежды возлагал на полумистическую фигуру царя, который, как земной Бог, «видит правду, да не скоро скажет». Когда жизнь наконец заставила его расстаться с этой верой, а революция свергла царскую власть, крестьянин начал инстинктивно искать замену этой успокоительной вере, земной вариант религиозной веры в справедливость Высшего Существа, которое вознаградит людей за страдания в этой юдоли слез. Полумистического царя заменила полумистическая революция. Ее наступление было равносильно сбывшемуся древнему пророчеству. Крестьяне были готовы ждать «нового неба и новой земли, на которой живет правда». Эта вера была сильнее веры в распятие. На сельских сходках крестьянам еще до голосования говорили о национализации земли и объясняли, что это значит. Когда до крестьян доходило, что они больше не будут полными и неограниченными хозяевами надела, доставшегося им по наследству (а в некоторых случаях и земли, купленной дополнительно), начинались неописуемые сцены. Внезапно загорелые, обветренные, бородатые лица озарялись настоящим религиозным экстазом. Люди вскакивали и кричали: «Мы отдадим! Отдадим нашу землю! Отдадим все!» В этой тысячелетней мечте лев возлежал рядом с агнцем, поэтому неудивительно, что крестьяне хотели расстаться с помещиками «по-доброму».
   Вторая и более прозаическая причина первоначального «спокойствия» заключалась в том, что совершать революцию в деревне было просто некому. Все молодые парни, взрослые и бородатые отцы семейств с седыми висками были на фронте, в окопах или переполненных тыловых гарнизонах. Обрабатывать землю приходилось старикам, подросткам и женщинам. Равноправие женщин, достигнутое в ходе революции, было признанием героической роли, которую они сыграли во время войны, добавив к своим тяжелым домашним обязанностям обязанности мужчин, ушедших на фронт. Им приходилось отвечать не только за семью, но и за крестьянское хозяйство. Однако до тех пор крестьянки никогда не принимали участия в «политике». Деревенскую молодежь не подпускали к серьезным и ответственным делам, а пожилые были глухи к новизне и желали жить по дедовским правилам. Малолюдность деревни окончательно поставила крест на политической активности крестьян. Впрочем, этот фактор постепенно изживался. Специальным декретом правительства из армии демобилизовали всех, кому было «за сорок». Появились «отпускники», которых возвращали с фронта по просьбе сельской общины. Росло число дезертиров. Рабочие закрытых владельцами фабрик также устремились в деревню. Наконец, женщины тоже стали более активными. Крестьянки присоединялись к революции медленнее своих мужей, но зато сообщали ей чисто женскую страстность и фанатизм.