Маэстро

– Да с ними невозможно договориться, – в сердцах бросил директор театра. – Мы вас два года звали, прежде чем состоялся этот концерт! А мой парижский коллега, директор театра «Олимпия» так и не получил от вас ответа. С вами сложно иметь дело. И, скажу вам честно, господин Агдавлетов, ваш гонорар был больше, чем у любой оперной звезды, блиставшей на этой сцене. Я сомневался до последнего дня, не прогадал ли. Но вы сегодня покорили всех. Я не жалею о потраченных усилиях, но я не готов проходить все круги вашего бюрократического ада снова! Умоляю, давайте договоримся здесь и сейчас!
Повисла пауза. Мопс нервно переводил взгляд с Марата на директора и обратно, ни черта не понимая.
– Что он сказал? Что он сказал, Марик?
– Он сказал, что мы с тобой идиоты, Мопс, – вздохнул Марат и пошел в гримерку.
* * *
Концертов, конечно, состоялось всего три, строго по договору с министерством культуры. И на следующий день после третьего концерта Марат вместе с музыкантами и Мопсом должны были вылететь в Москву. У Марика не оставалось даже лишнего дня, чтобы спокойно погулять по городу или съездить в Венецию, которая запомнилась ему как настоящее чудо света. Ребята из его коллектива как-то успевали до репетиции пробежаться по магазинам и достопримечательностям. Сбыть «экспортные» товары им удалось, наличностью они разжились, и радостно потратили ее: кто на шмотки, кто на струны.
В последний вечер Марат собирался хотя бы посидеть возле фонтана, но концерт отнял у него все силы. А что он хотел? Три дня подряд выступать на пределе возможностей – не шутка. Так что, еще раз обнявшись с Чинелли и попрощавшись, вероятно уже навсегда, Марат отправился прямиком в гостиницу. Сидел на балконе в компании бутылки кьянти и пачки сигарет, курил одну за другой и смотрел на ночной Милан. Пока не раздался телефонный звонок.
Трубку Марат снял машинально, запоздало сообразив, что ему в Милан, в гостиничный номер никто звонить не может. Разве что портье снизу хочет что-нибудь уточнить. Но голос в трубке говорил отнюдь не по-итальянски.
– Развлекаешься?
Рудик никогда не любил долгих предисловий. Особенно в случаях международных звонков.
– Очевидно нет, раз сижу в номере, – проворчал Марат.
– Ну, ты у нас в номере умеешь гай-гуй устроить, – хмыкнул Рудольф. – Слушай меня внимательно, Маэстро. Тебя в Москве ждут большие неприятности. В Киеве задержали устроителей твоих гастролей.
– За что? – опешил Марат.
– За леваки, за что же еще? И на тебя тоже завели дело.
– Какие леваки? Я за каждый концерт в ведомостях расписывался!
– Угу. И тройную ставку тоже получал по ведомости.
– По ведомости! На стадионах же всегда тройная.
– За песню, Марат. Не за сольный концерт.
– Так потому, что никто сольные концерты на стадионах и не пел еще.
– Ну вот теперь следствие с этим будет разбираться. В Госконцерте все на ушах стоят.
– И что ты мне предлагаешь? Почему ты мне звонишь сейчас? Я завтра буду в Москве. Стоп… Ты хочешь сказать…
До Марата стало доходить. Но это же невозможно…
– Я тебя просто информирую, Марик. – Рудик на том конце провода тяжело вздохнул. – Новости передаю. Сам только что узнал, мне Кигель звонил, тебя искал. А ты думай.
И положил трубку. Марат сидел, уставившись в одну точку. Его поразило даже не то, что в Киеве повязали администраторов. И не те гипотетические неприятности, которые его ждали в Москве. Он не чувствовал за собой никакой вины: он честно расписывался в ведомостях, и тройная ставка за песню на стадионе – общепризнанная практика. Но Рудольф прав, сольники на стадионах до него никто не пел. Соответственно, и платить тройную ставку за такой концерт было некому. Так он и скажет следователю. Ну вернет он эти деньги в крайнем случае!
Марат думал о том, что Рудик сейчас, пусть завуалированно, предложил ему остаться в Италии. Ну не предложил, но намекнул. То есть он в принципе допускал такую мысль! Его Рудик! С которым вместе воровали журнал из учительской и таскали у мамы шекер-чуреки! Который написал для Марата с десяток песен о родине. Намекал, что надо остаться.
 
Сам он до такого додумался или Кигель подсказал? Нет, Андрею и в голову бы подобное не пришло. Вот кто с абсолютной искренностью поет про партию и Ленина, ездит по комсомольским стройкам и с гордостью носит в кармане концертного пиджака партийный билет, так это Андрей. Но Андрей же всегда в курсе всех закулисных интриг, всех событий, как радостных, так и печальных. До него первого доходят слухи о том, что артиста собираются «закрыть», то есть лишить эфиров, как-то еще наказать. Он же обычно за всех и вступается перед власть имущими. Скорее всего, узнав о грозящих Марату неприятностях, он кинулся его искать. Не нашел, стал звонить Рудику. А этот прохиндей уже сделал собственные выводы.
Марат не глядя зажег очередную сигарету, сунул ее в рот и тут же возмущенно выбросил за балконные перила. Нет, это просто невозможно! Остаться! Агдавлетов – невозвращенец. Ну какая опасность ему грозит? Ну поругают, ну вернет он деньги за киевские концерты! Неизвестно, конечно, где их взять, но найдет, заработает. Могут отстранить от работы. Это совсем скверно, но не он первый, не он последний. Почти все через подобное проходили, Ленька вон сидел пару месяцев в своем Сочи, морским воздухом дышал, и что? Никто его не забыл, не разлюбил. Вернулся еще и с новой программой.
Остаться! И что он будет здесь делать? Кому он здесь нужен?
Но внутренний голос робко подсказывал, что нужен. Что тот же Чинелли не даст умереть с голоду, наверняка приютит на первое время. Старик не раз жаловался, что живет один в огромном доме, дети давно разъехались, жена умерла и ему чертовски сложно справляться с хозяйством. А директор театра будет счастлив заполучить Агдавлетова в штат. И концерты. Что он там говорил про контракты с парижской «Олимпией»? Это же сумасшедшие деньги. Которые пойдут не в ненасытное министерство культуры СССР, а в его собственный карман. И уже не придется считать, может он себе позволить чашку капучино в кафе на площади или нет. Совсем другая жизнь, другие горизонты. Он сможет посмотреть всю Европу. Увидит Париж, Вену, Берлин. Все те города, в которых мечтал побывать.
Репертуар. А что репертуар? Марат прекрасно говорит и поет на итальянском, а это главный язык в музыкальном мире. Оперные арии, неаполитанские песни – этого достаточно для того, чтобы сделать роскошную программу. И можно включить в нее еще несколько популярных русских мелодий, известных всем, вроде «Катюши».
И как же все просто. Не сделать завтра последний шаг в аэропорту. Не сесть в самолет. Одно слово, одна просьба о политическом убежище, и перед ним открыт весь мир. И закрыт путь домой. Навсегда.
Он никогда больше не увидит дедушку Азада и бабушку Гульнар. Никогда не встретится с Машей. Уж там-то, наверху, сделают все, чтобы певица Мария Беляева стала невыездной и ни при каких обстоятельствах не пересеклась с предателем родины Агдавлетовым. Он никогда не пройдет по бульвару в любимой Республике. А русские слушатели ему будут аплодировать только в каком-нибудь кафе-шантане, излюбленном месте эмигрантов. Такой судьбы он для себя хочет?
Музыкантов он тоже подведет. Коллектив Агдавлетова распустят, и никто уже больше не найдет себе приличную работу, потому что потеряли доверие. Не заметили, не уберегли, не отговорили товарища от рокового поступка. Мопса затаскают по кабинетам, хорошо если только министерским, а не того известного здания возле «Детского мира» [4].
– Иди ты к черту, Рудик, – выплюнул Марат в темноту улицы, жалея, что не может перезвонить другу и сказать это лично. – Это не свобода. Это предательство.
В сердцах задел локтем банку с окурками. Она пролетела семь этажей и с противным металлическим лязгом покатилась по мостовой. Удивленные прохожие задирали головы, но на балконе никого не было. Марат Агдавлетов лежал на кровати, уставившись в потолок и уже заранее зная, что уснуть ему сегодня вряд ли удастся. Но завтра он перейдет границу вместе со всеми и полетит домой. А там – будь что будет.