Мы больше нигде не дома
в картинках. И родители рассказывали мне, что там происходит на картинках. Так что история Иисуса Христа пришла в мою шестилетнюю жизнь в виде комикса. Еще она книга пришла от этого деда, и тоже с рисунками Гюстава Доре. Это было годом раньше. Помню, как мы идем с дедом по скрипучему снегу, Питер, темно, фонари горят и снег мерцает. А на дедушке, предмет моей мечты и зависти — румынки: снизу коричневая кожа, сверху кремовый фетр. Румынки вызывали полный восторг. Эта мечта потом сбылась, лет в 18 я нарыла в секонде румынки мужского размера — точь в точь как были у деда. И носила их потом долго. У меня был настоящий тулуп бутылочного цвета, солдатский ремень и вот эти румынки. Недавно один стильный пожилой гей сказал мне: — Конечно, я тебя помню, ты одевалась лучше всех в городе.
Это был ценный комплимент, особенно, если учесть, что одевалась я исключительно в секондах, так что практически без денег. И вот, мы идем, снег мерцает и скрипит под румынкам, и моя рука в дедовой руке, покрытой веснушками и рыжей шерстью. Полное счастье. Мне кажется, что мы идем очень далеко. От нас, угол Греческого и Некрасова, на какую-то Советскую, как раз к бабушкиному брату, старосте синагоги, и там нам выдают детскую книжку «Гаргантюа и Пантагрюэль». Тоже большого формата и тоже с рисунками Доре!
Мы несем ее на Греческий, и дальше по выходным, а меня туда сдавали на выходные, мне ее читают вслух. Это было детское адаптированное издание. Взрослое я так никогда и не прочла. А детское полюбила на всю жизнь. Вот такие две книги. Они могут показаться диаметрально противоположными, но на самом деле — говорят об одном и том же. О добре и зле. «Гаргантюа и Пантагрюэль» книга, написанная священником, точно так же расставляет флажки морали, за которые нельзя. Все та же система табу. Только с поправкой на смеховую культуру. Рабле пытался нарисовать потрет доброго, честного и глубоко порядошного правителя.
Ну и сделал его великаном — потому что если ты не великан — то плохо тебе придется, подлые люди тебя предадут, а потом злые люди возьмут тебя и вздернут на крест.
И сам то Рабле выжил по чистой случайности, ибо великаном не был. В книге Рабле — любимым героем для меня стал Панург. Панург конешно напоминал Пульчинеллу, Полишинеля и Петрушку — тоже с детства любимых мною героев.
И все это «гуд бэд бойс» — так их назвал Голливуд, «хорошие плохие парни». Вот мой второй дед, мамин отец, был именно из таких. Конешно, его никто не назвал бы святым. У него были любовницы, он дрался на улице, он был болтун, он был хвастун в стиле Мюнхаузена. Но так же как у первого деда — у него было абсолютное чувство справедливости. У обоих дедов — было чувство справедливости — как в книжках. Как в кино. «Святой» столярный дедушка, например, после 20-го съезда партии, написал письмо в ленинградский горком партии, с предложением переименовать Ленинградский Университет имени Жданова в имени Ленина. Это был странный поступок. Можно было себе представить, как все эти годы дедушка ненавидел этого Жданова, действительно редкую свинью и сволочь. Его все ненавидели. Но вот так чтобы сесть за стол и написать и написать такое письмо… от смирного деда, живущего «так чтобы там наверху не замечали» — никто этого не ждал. Второй дед «хороший плохой парень» — был просто реальный Майлз Гендон. Он был занят защитой справедливости с утра до вечера. Уличные драки чередовались бесконечными письмами в горком и райком, работая в газете — он писал какие то непрерывные разоблачения, в какой то момент он повторил подвиг Эрнста Неизвестного, схватив за грудки тогдашнего главу нашего города Романова. Его понижали в должности, увольняли, провожали на пенсию, но посадить его как раз не могли — потому что он был ветеран и войны и партии, и старый большевик и «верный ленинец» — так он сам себя называл. Все мое детство прошло под его бесконечные рассказы, о том как он кого-то защитил. Матроса, кита, девушку, друга… Н
а моих глазах он бросался в драку, если трое били одного, если кто-то пнул собаку, если пьяница у ларька дал по морде собственной пьяной бабе. И всегда побеждал. Щедрость его, в сочетании с нашей вечной небогатостью, казалось порою безумием. Но не мне.
Я росла с этими двум дедами, сразу с идеей — отдавать, раздавать, делится. и это именно в детстве было очень сильно. Сильнее нормы. Это было уже клиникой — желание раздать все. И желание защищать всех угнетенных. Например, было особое отношение к цыганам. Это были бедные люди с множеством деток, и люди, гонимые. Во дворе все гнали их прочь. Ругаясь и ничего им не давая. А в нашей квартире — их принимали, приносили специально для них, заранее упакованные тюки со старыми вещами, давали продукты… и цыганки гадали маме и бабушке. Никакого гипноза. Никаких краж.
И однажды в Таврическом саду, я отстала от бабушки и встряла в историю с цыганским мальчиком. Мальчик что-то украл или не украл — это мне доподлинно не известно, я подошла уже в тот момент, когда его окружила толпа взрослых, и они на него орали, и грозились свести его в милицию. И я, опять же шестилетняя — бросилась на них
так по-дедушкински, по-майлзгендоновски, с криком, что это ребенок, а они взрослые, и что они ведут себя, как фашисты, и что я сейчас сама их всех сдам в милицию и расскажу там, какие они фашисты! И я помню некоторое потрясение этой толпушки, потому что цыганенок, моего же примерно возраста, был худой, грязный и напуганный, а я была хорошо одетая девочка, такая толстощекая, кудрявая и совершенно их не боялась. Толпушка удивилась и на минутку отвлеклась от мальчика. Я еще и вырвала руку мальчика из руки какого-то огромного дядьки, с криком: — Вы не имеете права хватать чужого ребенка!
Ну и все, в эту секунду, цыганенка, как смыло. Он изчез, толпушка опомнившись, начала орать на меня, но тут как раз подошла бабушка, выяснила, что вина моя состоит в защите цыганского мальчика и не стала меня ругать. Мы с бабушкой просто ушли. Ну понятно, что у нас евреев всегда была с цыганами некая солидарность. Поэтому меня впоследствии так поразил первый президент-еврей избранный в Европе — Саркози, тем, что свою деятельность он начал с высылки румынских цыган. Я считаю, что еврей не может себе такое позволить, ни при каких обстоятельствах. Вообщем, вырастая таким образом, на таких живых примерах как «святой» столярный дед и «гуд бед бой» — морской дед, а также, изучая с детства Новый Завет, как историю человека Иисуса Христа, вперемежку с дидактическим сочинением Рабле — я выросла суровой моралисткой. То есть, с детства было понятие «грех». Нельзя: врать, воровать, грубить, обижать слабых, жадничать, предавать. Надо: всем делится, быть вежливой… ну в списке «надо» дальше идет мильен наименований. Типа, убирать комнату, делать уроки…
Но список «надо» — то есть, список добродетелей, мне всегда казался не главным.
Главным был список грехов — табу. И он был короткий. И просто выполнимый.
И еще я очень рано догадалась, что кроме хорошего и нехорошего, есть еще приличное и неприличное. И что неприличное часто бывает смешным. Иногда не смешным.
Но неприличное — это точно не грех. Ну простая логика: пукнуть неприлично, но это не грех. Значит и играть «в доктора» на помойке — тоже не грех. Вот так у меня с детства получилось это «минус Рабле». То есть суровый морализм, не включающий в себя секс между взрослыми по доброму согласию, (при этом взрослыми для меня являются все люди после 14 лет), И не включающий в себя ярмарочную непристойную смеховую культуру, Петрушку и Панурга, потому что с детства было очевидно — что и Панург, и Петрушка — это вот такие «хорошие плохие парни», которые бок о бок с просто хорошими парнями борются с несправедливостью, ложью, предательством и так далее.
Но несмотря на эту поправку, я всю жизнь реальный моралист. И никаких не очень хороших людей в моей жизни вообще нету. Я их просто сразу чувствую и никогда к ним близко не подхожу. Вот это понятие «хороший парень, но с гавнецой» — это не для меня. Потому что «хороший плохой парень» это совсем другое, это герой Клинта Иствуда. Он может и вышел только что из тюрьмы, но сидел он там за то, что дал по морде подлецу. Поэтому, несмотря на проскакавший по мне за жизнь эскадрон — я никоим образом от мужчин не «нахлебавши». Меня не обманывали, не предавали. Не били, при том, что я та еще «артистка», и много раз этого заслуживала.