Что-нибудь светлое… Компиляция (СИ)

Рина подошла, глядя в пол и сцепив ладони под грудью.
— Вы хотели поговорить, — не спросила, а констатировала она.
Из гостиной в коридорчик заглянули Лея и Мария, Рина дернула плечом, и они исчезли, но Беркович знал: обе прислушиваются к каждому звуку. Молчали и соседки, было слышно, как на кухне капала вода из неплотно прикрученного крана, и каждое его слово, даже произнесенное шепотом, будет, конечно, услышано и оценено по критериям, которых он не знал.
— Если можно, — сказал он, не понижая голоса и облегчая задачу Лее с Марией. — Я понимаю, что сейчас не время…
Рина открыла дверь в спальню и пропустила Берковича вперед. Он здесь был, конечно, видел широкую кровать, застеленную цветастым покрывалом, две тумбочки по обе стороны (ничего в них интересно он не обнаружил, да и не искал толком — не имел на то ни ордера, ни морального права), шкаф, в котором, он знал, была только одежда и белье на полках. Рина присела на край кровати, взглядом пригласила и Берковича. Он сел так, чтобы видеть одновременно и Рину, и ее отражение в зеркале платяного шкафа.
— Кто это сделал? — спросила Рина. Это был единственный вопрос, имевший смысл, и это был единственный вопрос, на который Беркович не только не знал ответа, но не представлял, как подступиться к решению.
— Не знаю, — пробормотал он, чувствуя, что не сможет сейчас задавать вопросы. Впервые за время работы в полиции у него возникло ощущение, что все, здесь произошедшее, было оценено неправильно, каждое слово имело другой, не понятый им смысл, и проблема заключалась не в запертой комнате, а в словах, запертых от его понимания, — специально или неумышленно, но в словах, смысл которых был вроде бы ясен, а на самом деле спрятан, скрыт.
— Но кто-то же… — голос Рины прервался, она поднесла ладони ко рту, пытаясь не дать воли слезам. Все эти дни она только и думала о том, кто это сделал, — понял Беркович. Она не спала ночами, пытаясь представить, кто это мог быть, как он попал в квартиру и вышел незамеченным. Возможно, она проделала в голове куда большую работу, чем это сумела сделать вся полиция, и Рину не о частностях нужно спрашивать, а о том, к какому выводу она пришла, — и признать этот вывод правильным.
— Вы думали об этом, — тихо сказал он, пытаясь заглянуть Рине в глаза. — Вы все время об этом думаете.
Она справилась, наконец, со своим голосом, со своим волнением, поняла, что следователь ей доверяет и пришел не для того, чтобы мучить вопросами, смысла в которых не было.
— Все время… — Голос шелестел в тишине спальни, как шелестят сухие листья, влекомые по асфальту расшалившимся ветром. — Эта ужасная каменная… Кто мог ее вырезать?.. Я думала… Я не сумасшедшая, уверяю вас… Наверно, это глупо, но…
Он ждал, пока будут сказаны все вводные слова, словесный орнамент, обойтись без которого невозможно. Верные слова обычно тонут в мусоре, их трудно извлечь, иногда — невозможно.
— Я думаю, — сказала она, наконец, то, что вынашивала эти дни и что не сказала бы никому, в том числе дочери и подруге, а ему сейчас скажет в порыве доверия. — Я думаю, — повторила она, — что эта каменная… она сама… Никого не было дома, никого, клянусь вам. И этой… куклы… не было тоже. Потом она пришла… Ей ничего не стоило сделать то, что не смог бы человек… и она…
Слово ей не давалось, и Беркович положил ладонь Рине на колени — попросил это слово не произносить, он его и так понял.
Убила. Каменная кукла сама проникла в дом и убила Натана — вот что хотела сказать Рина, полагая, что старший инспектор не сочтет ее сумасшедшей.
Беркович молчал. Он мог сказать: «возможно, вы правы» и расписаться в собственном бессилии, в том, что он готов принять мистическое, сверхъестественное объяснение вместо того, чтобы искать объяснение реальное. Реального, а не потустороннего убийцу. Он мог сказать: «нет, это невозможно, такое бывает только у Стивена Кинга и в голливудских блокбастерах» — и навсегда утратить приобретенный было душевный или хотя бы формальный контакт с этой женщиной. Сказав: «такого быть не может», он нанесет ей травму — возможно, заставит вернуться на землю из искусственного сооружения, куда она себя поместила, как поступают многие, не сумевшие смириться с реальностью, строят воздушный замок и скрываются в нем за дверью из облаков. Заставив ее вернуться, он потеряет свидетеля, без показаний которого дело не сдвинется с мертвой точки.
 
Беркович поймал себя на мысли, что не думает о Рине, как о подозреваемой. Хотя никаких дополнительных улик по делу за эти дни не поступило, что-то изменилось в нем самом, о чем-то он все время размышлял, не отдавая себе отчета, — и внутри своей конструкции переместил Рину из одной позиции в другую, более для нее подходящую. Старший инспектор понимал, что само по себе такое перемещение произойти не могло — значит, в своей подсознательной работе он учел некую деталь, на которую не хотел или не мог обратить внимание.
Молчание длилось и длилось, Рина сначала смотрела в пол, избегая взгляда сидевшего рядом мужчины, но ей стало невыносимо молчание, созданное, она это понимала, ее безрассудными (и это она понимала тоже) словами. Она повернулась к Берковичу, подняла взгляд и заставила старшего инспектора посмотреть ей в глаза. Он должен был дать ответ на ее слова — если не вслух, то любым иным способом.
— У вас на балконе, — стесненным голосом, злясь на самого себя за вынужденную слабость, произнес Беркович, — коробка со старыми куклами. Я хотел бы посмотреть еще раз…
— Конечно, — механически произнесла Рина. — Вы думаете… — голос упал до шепота, а шепот стих до неслышного вздоха.
— Я просто хотел посмотреть, — мягко произнес Беркович.
Рина встала, поправила платье, прилипшее к бедрам (Беркович отвел взгляд), и пошла из комнаты, не подав ему знака следовать за ней. Он и не последовал. Подождал, пока Рина выйдет из спальни, оставив дверь открытой, услышал, как она где-то рядом говорила шепотом то ли с дочерью, то ли с Марией, и, оставшись один, сделал то, что неожиданно подсказала интуиция, а точнее, его память. В день убийства он осматривал и эту комнату, и не только он, Хан и три его сотрудника-криминалиста обошли квартиру и отметили расположение каждого предмета мебели. Но все же… Что-то они могли упустить, или что-то могло появиться в квартире потом, после их ухода.
Например, в ящике под платяным шкафом — конечно, он и туда заглядывал, приоткрыл, увидел лежавшую вповалку обувь и закрыл, не ожидая сюрпризов. Сейчас…
Беркович наклонился — это можно было сделать, сидя на кровати, — и выдвинул ящик до упора. Обувь, да. Пара стоптанных тапочек, пара женских туфель на низком каблуке, пара мужских со сбитыми задниками. Два свернутых, подобно змеям, ремня. У дальней стенки ящика — то, что он предполагал увидеть. Предполагал? Это он сейчас так подумал. Не предполагал, конечно. Даже не думал о такой возможности. Просто что-то ему подсказало…
Три каменных уродца. Довольно большие, сантиметров по десять. Один был без головы, второй без рук, третий без ног. У тех, что с головами, не было носов и ушей, просто шары, но, странно — именно шары, ими можно было играть в бильярд.
Беркович наклонился еще ниже, разглядывая находку. Серый камень, никаких острых граней, кстати, все закругленное, даже руки-ноги были больше похожи на сардельки, чем на человеческие конечности. Убить такими куклами — Беркович сразу об этом подумал и представил — было, наверно, можно, но скорее получилось бы поставить шишку, если крепко садануть по затылку. Это действительно камень или окаменевшая глина, из которой уродцы были когда-то вылеплены?
Чьи это были куклы? Если Леи, то почему лежали в таком неудобном месте? Если их сюда положила Рина — зачем? Может, это сделал Натан — но и тогда поступок выглядел странным.
Услышав движение в коридоре, Беркович задвинул ящик.
— Я здесь, — предваряя вопрос, сообщил он, выходя из спальни. — Простите, задумался.
Объяснение было нелепым, но Рине и не нужно было объяснение. Полиция всегда бесцеремонна. Может, следователю захотелось посмотреть на себя в зеркале. Хорош. Только не стоило разглядывать себя в доме, где умер человек. Зеркало следовало бы, наверно, занавесить, но Рина не знала, и спрашивать не хотела — у евреев занавешивают ли зеркала, или это христианский обычай?