И солнце взойдет (СИ)
— Иди домой, Рене, — повторила со вздохом медсестра.
— Я сначала в душ, — машинально откликнулась она.
Окинув ее скептическим взглядом, Энн кивнула.
— Тебе не помешает, — она хотела сказать что-то еще, но лишь ободряюще улыбнулась и направилась прочь. Что бы ни случилось, работа отделения не должна останавливаться ни на минуту.
Полчаса спустя Рене стояла в душевой, что примыкала к раздевалке близ ординаторской, когда завибрировал лежавший на скамейке телефон. Выскочив из-под горячих струй воды, под которыми тщетно пыталась расслабиться, она промокнула руки жестким больничным полотенцем и схватила равнодушно дрожавший аппарат. Экран высветил надпись «Реанимация». И уже зная, что именно услышит, Рене с трудом нажала кнопку ответа.
— Да?
Послышалось шуршание, а потом голос в трубке сухо констатировал:
— Mortuus est [6], Роше.
Повисла пауза. Долгая, невыносимая, прежде чем Рене прошептала, хотя бледные губы едва шевелились:
— Время смерти?
— Восемнадцать сорок три, — пришел все такой же механический ответ, и звонок оборвался.
Все так же невидяще посмотрев куда-то перед собой, Рене медленно опустилась на скамейку и осторожно положила рядом светившийся телефон. Мозг отчаянно пытался не осознавать. Будто это был рядовой вызов, глупое напоминание или что-нибудь еще… Однако реальность упрямо стучалась в голову короткой фразой: «mortuus est». Рене поджала колени к груди, медленно закачалась из стороны в сторону и внезапно подумала, что Энн впервые ошиблась. «Вишенки» подвели. Это утро не обещало сюрпризов, но в один момент вся ее жизнь будто взорвалась тысячей шутих. Взглянув на потолок, где тусклым рыжим светом горели две потолочные лампы, Рене пообещала себе одну вещь. Она найдет того парня на вычурной тачке и спросит его, что же на самом деле произошло.
Глава 2
В маленькой комнате на втором этаже было непривычно темно. Сквозь плотную ткань задернутых жалюзи впервые не проникала ни одна искра желтоватого света уличных фонарей. Прямо сейчас она показалась бы кощунственно светлой в серо-синих оттенках раннего утра. Слишком яркой для блуждавших теней и избыточно резкой для тишины, где увяз даже шелест дыхания. Пожалуй, здесь было мертво. Только в дешевых часах едва различимо шуршали черные стрелки, да где-то в подвале монотонно гудели старые трубы. Потому неожиданно белая вспышка экрана у лежавшего на прикроватном столике телефона походила на молнию, а раздавшаяся следом глухая вибрация прозвучала, как гром. И зацепившаяся за комнату ночь всколыхнулась, шарахнулась в сторону от источника света, гневно заплясав по углам. Однако вот уже час неподвижно сидевшая женщина даже не вздрогнула, только не глядя протянула руку, выключила заходившийся нервной дрожью будильник и прикрыла саднившие от бессонной ночи глаза. Сегодня не будет веселых и шумных песен по радио, не будет обычных танцев у зеркала, задорных косичек, платьев в цветочек и «вишенок».
Будильник стих, но Рене не могла заставить себя подняться еще минуту и просто смотрела в непонятную темноту. Липкую. Цепкую. Та подбиралась к босым ногам и бледным лодыжкам, прежде чем тонкая рука словно сама по себе резко взметнулась вверх и дернула за шнурок маленькой лампы. Электрический свет с треском ворвался в комнату, ибо прятаться от происходящего больше не выйдет.
Рене не могла точно сказать, как провела неделю с момента звонка из реанимации. Она жила, дышала, работала… Проходила назначенные тесты, слушала лекции и даже делала операции, не испытывая ни грана тревоги, что мучила ее все эти годы. А внутри была пустота. Будто в тот вечер вместе с Чарльзом Хэмилтоном ушла девчонка, что задорно морщила нос в ответ на безобидные шутки, окружала заботой всех своих пациентов и вслух зачитывала наставнику присланные откуда-нибудь из Занзибара открытки родителей. Только проклятый шрам ныл не переставая и лишал сна. Ибо, внезапно оставшись совсем одна посреди неродной для себя страны, Рене наконец-то осознала, что Чарльз был не столько учителем или другом, сколь чем-то большим. Удивительно, как за несколько лет профессор Хэмилтон стал ей роднее, чем целый сонм именитых предков. За исключением, пожалуй, дедушки. Но Максимильен Роше всегда стоял константой в отдельной графе. И потому сейчас Рене чувствовала себя одинокой. Потерявшейся среди чужих людей, зданий и лесов без шанса найти ту тропку, которую знал лишь один известный ей человек.
Взгляд невольно скользнул по стенам, где в милом беспорядке висели дурацкие акварельные рисунки. Они крепились скрепками или просто-напросто скотчем и закрывали давно выгоревшие на солнце обои. Дурость, конечно, ребячество, но Рене собирала их с детства. С каждым новым письмом от родителей лезла в справочники, чтобы найти и зарисовать символ страны, которая значилась на штемпеле. Орхидея, гвоздика и мята, вереск, шиповник и мак… Кто-то чертил на стенах засечки, ну а она рисовала бутоны да ветки деревьев. Глупо. Глупо. Глупо. И, безусловно, по-детски. Рене даже подумывала бросить это бесполезное бумагомарательство, но профессор убедил продолжать, и… она продолжала. Он не говорил чего-то сверхмудрого. Простого «красиво» оказалось достаточно.
Но теперь все потеряло хоть какой-нибудь смысл или значение. Не с кем будет больше говорить о пропорциях, сравнивать тонкую вязь прожилок на лепестках с картой сосудов и спорить в тысячный раз об оттенках зеленого только лишь потому, что Рене не любила темных цветов. Серьезно, она никогда не задумывалась, но даже одежду выбирала какую угодно, но лишь бы ярче, светлее да радостнее… Судорожно втянув воздух, Рене грубо потерла больно простреливший до самой ключицы шрам и стремительно поднялась с кровати. А в ванной комнате долго всматривалась в собственное отражение, словно пыталась найти там причину умыться и надеть купленное накануне платье. Но вместо этого увидела лишь бледность, пятнышки посеревших веснушек, покрасневшие глаза и воспаленную от постоянных прикосновений нить, что прочертила лицо и потерялась за воротом простой белой футболки. Именно она была причиной и лучшим напоминанием, почему Рене до сих пор не сдалась где-нибудь между дежурствами и бесконечной зубрежкой.
Наконец, она потянулась и вывернула до упора слегка ржавый вентиль. Чувствуя, как сводит от ледяного холода пальцы, Рене плеснула в лицо водой, а потом ещё и ещё, пока не порозовела кожа, и не заболели замёрзшие руки. Хватит! Хватит лить слезы по тому, что больше никогда не случится. Как бы ни было страшно и одиноко, она обязана справиться с этой потерей и довести до конца обучение. Иначе, ради чего все это было? Рене подняла голову и снова уставилась на собственное отражение. Она получит лицензию и станет хирургом, но сначала исполнит желание Чарльза Хэмилтона. Пусть профессор никогда не говорил, но Рене не сомневалась, как ему хотелось бы все изменить. А потому, подойдя к лежавшему на контрастно белых простынях черному платью, Рене пообещала себе поговорить. Прямо сегодня объяснить упрямому и слишком гордому мальчишке, как дорожил им профессор, как восхищался, любил… и как сожалел. Право слово, в смерти нет места старым обидам. Ну а мысль, что строптивый племянник может по-хамски проигнорировать похороны даже не пришла в голову очень воспитанной мадемуазель Роше.
Кладбище Сен-Грегуар-де-Монморанси располагалось так близко к шоссе, что от летевшей оттуда этим дождливым утром водяной пыли не спасал ни ряд высоких деревьев, ни глубокое каменистое русло протекавшего неподалеку ручья. Морось была везде, а потому Рене казалось, она дышит ею, пропиталась вплоть до отсыревшего платья и промокших туфель. Под ногами противно чавкала трава, от небольшого котлована, покрытого специальной зеленой тканью, тянуло мокрой землей и тем ароматом безнадеги, что вечно витал в подобных местах. Смотреть в сторону стоявшего на опорах гроба не было сил. Рене поежилась и чуть опустила край большого черного зонта, который прямо на выходе из часовни одолжила ей Энн. Собственный ярко-желтый был бы здесь неуместен. Впрочем, сама она чувствовала себя так же — чужой. Лишней, навязчивой даже на церемонии в церкви, где собралась добрая половина больницы и еще десяток-другой пациентов. А теперь, когда на погребение осталось не более двадцати самых близких людей, ситуация стала чрезвычайно смущающей. И все же Рене попросили остаться.