И солнце взойдет (СИ)

— То, что запрещено в операционной, не регламентируется в помывочной, — тихо заметил намыливающий руки Хэмилтон.
— Знаю, но…
— Ты напряжена.
— Сосредоточена, — упрямо склонила голову Рене, когда руки стянуло от антисептика.
— Напряжена и испугана, — с нажимом закончил нелепую перепалку Хэмилтон. — Да, это первый полностью твой пациент от момента попадания в скорую до того, как он покинет больницу. Да, решения здесь тоже только твои: план операции, техника выполнения, даже инструментарий. Да, это большая ответственность, и сегодня я лишь твой ассистент. Но время пришло. Заканчивай обработку рук и забудь, что здесь есть кто-то кроме тебя и меня.
Рене поджала губы, но кивнула.
— Есть ли какие-нибудь новые детали, которые мне необходимо знать, прежде чем я зайду в операционную? — совершенно иным, сухим и деловым тоном спросила она.
— Нет. Все по плану.
Не дожидаясь, пока профессор закончит, она толкнула плечом дверь и вошла в просторное помещение. А то встретило привычными звуками. Шумела аппаратура, со щелчками да свистом впрыскивал кислород насос из установки для вентиляции легких, раздавались шелестящие шаги обутых в бахилы сестер. Они деликатно погромыхивали тележками с инструментами и о чем-то негромко переговаривались. На стене тихо гудел новый большой негатоскоп, сегодня увешанный снимками изувеченной правой кисти их пациента. Все это — каждый вздох, смех, шорох — сливалось в монотонный рабочий гул, из которого острым уколом выделялся равномерный писк кардиографа. И неожиданно настолько знакомые, близкие, почти родные звуки всколыхнули внутри волну. Та поднялась до самой груди, резанула по шраму и отдалась легкой дрожью в кончиках пальцев, напоминая, почему Рене сейчас здесь. А потом внезапно все волнение схлынуло прочь, и появилось спокойствие. Пусть наверху в смотровой толпился десяток взбудораженных журналистов, а их рты бормотали в черные диктофоны «уникальная операция», «никогда прежде» и «юный гений». Пусть где-то там неведомые судьи решали достойна ли доктор Роше практики у самого Колина Энгтона. Плевать! В тот момент, когда она отточенным жестом вдела руки в перчатки, для нее ничего не осталось — только сама Рене, операционное поле и ровный звук чужого сердцебиения. Сегодня за дирижерским пультом она будет одна.
— Начинаем.
Голос перекрыл едва слышимые разговоры сестер с собравшимися около негатоскопа студентами, где они тревожно разглядывали снимки. Ну а Рене сделала несколько шагов и встала слева от пациента. Напротив занял позицию ассистента профессор Хэмилтон, и это словно стало командой. Все на мгновение замерли, казалось, даже затаили дыхание, а потом привычно зашелестели одеждой, разбредаясь по местам в зрительном зале или же прямо на сцене. Здесь каждый наизусть знал свою роль и четкий порядок задач. А где-то наверху застрекотали камеры…
Тем временем в колонках раздалось шипение, и помещение на первом этаже наполнили негромкие звуки гитары. Во время операций музыка звучала всегда, хотя выбор, что именно слушать, зачастую вызывал бурные споры у персонала. Но сегодня все были единодушны, когда голос весело запел о солнце, наконец-то взошедшем после долгой зимы. Поймав удивленный взгляд наставника, Рене подмигнула и взяла в руки скальпель. Чарльз Хэмилтон души не чаял в музыке Битлз, а она уважала профессора и прямо сейчас столь своеобразно говорила ему «спасибо». За возможность, за знания, за годы и их прекрасную дружбу. Наконец, за поддержку.
У Рене не было ни малейшего представления, сколько людей следили, как именно она делала свою работу. С какой тщательностью открывала доступ, иссекала рубцы, в два стежка ловко сшивала нервные окончания, которые, точно порванные штормом микроскопические галсы, безвольно лежали в своем старом ложе. Она танцевала инструментами на крошечном пятачке чужой ладони и улыбалась все шире обретавшей правильные черты картине. Прямо сейчас Рене собирала заново руку некого Теда Джонса и была чертовски счастлива, что смогла. Что оказалась достойна оказанного ей доверия и возможности сделать чью-то жизнь лучше.
 
За четыре часа песни сменялись одна за другой, потом и вовсе зашли на второй круг, но Рене их не слушала. Она была слишком погружена в собственную кропотливую работу, которую впервые делала от начала и до конца. И это было умопомрачительно сложно. Наверное, лет через пять, когда таких операций в ее практике будет несколько сотен, а может, и тысяча, она будет спокойна. Сможет шутить, вести праздные разговоры с коллегами. Но сейчас Рене боялась лишний раз даже вздохнуть, когда отдавала короткие команды и подцепляла микропинцетом трансплантат, чтобы парой стежков сверхтонкой иглой соединить его с нервом. От напряжения сводило пальцы, от бинокулярных линз слезились глаза, и когда она все же собралась было попросить о помощи, перед ней оказалась чья-то рука в измазанной кровью перчатке.
— Все закончилось. Ты справилась, — раздался голос Чарльза Хэмилтона, и Рене встрепенулась. Она будто вынырнула из толщи воды и ошарашенно хватала через маску стерильный фильтрованный воздух операционной, вглядываясь в идеально проложенные нервные переплетения. — Считай все, дальше я зашью сам. Отдохни.
Все еще не совсем понимая, что происходит, Рене завязала последний узел, обрезала шовную нить и отдала зажимы операционной сестре. Словно издалека, она смотрела, как обыденно, почти не задумываясь, закрывал рану Хэмилтон и попутно объяснял азы подавшимся вперед студентам. Его движения были четкими настолько, что не отклонялись от выверенной годами траектории даже на миллиметр. И когда он закончил, сделал шаг назад, вопросительно взглянув на замершую Рене.
— Пациент стабилен. Операция закончена, — проговорила она сипло. А в следующий момент комната наполнилась аплодисментами собравшихся на это представление зрителей и участников.
Аккуратно приобняв ее за плечи, чтобы лишний раз не испачкать халат, Хэмилтон что-то радостно рассказывал, когда Рене заметила над головой движение. Она подняла голову, вгляделась в полутемное окно уже пустой демонстрационной смотровой и нахмурилась. Репортеров увели еще пару часов назад, и теперь они ждали у выхода из помывочной. С ними вернулись на конференцию монреальские гости. Однако Рене почти не сомневалась, что в комнате наверху кто-то только что был. Наблюдал ли этот неведомый за операцией или же санитары заскочили проверить, когда освободится помещение? Но все было в порядке, она не выбилась из расписания. Однако ее движение не скрылось от профессора, потому что он так же задрал голову, а потом разом помрачнел. О чем именно в этот момент подумал наставник, Рене не представляла, но чувствовала разом повисшее в воздухе напряжение.
— Поговори с родными мистера Джонса сама, — тихо произнес доктор Хэмилтон, отпуская ее. И задумчиво потер грудину. — Мне надо кое с кем встретиться. Увидимся вечером в ординаторской. Отчитаешься.
— Без проблем, — кивнула Рене, а сама бросила взгляд в сосредоточенные глаза профессора. — Все в порядке? Мне показалось, что там кто-то был.
— Не показалось, — коротко ответил наставник и направился прочь.
Встреча с родственниками ее первого личного пациента прошла удивительно гладко. И хотя Рене волновалась, пока рассказывала о ходе операции, теплые объятия матери Джонса стали лучшей наградой. Потому она посидела с ними еще немного, обсуждая детали восстановления, а потом вернулась в рутину своих ежедневных забот. Доложилась старшему резиденту, получила ряд вопросов и рутинный нагоняй за слишком обстоятельные, а потому долгие ответы, обежала больных, скорректировала дозы и вернулась в ординаторскую, чтобы занести все назначения. Ну а после занялась дневниками и планами лечения. За этим занятием и застала ее слегка напряженная Энн.
 
— Ты не видела доктора Хэмилтона? — спросила она, а сама нервно оглядела помещение.
То по вечернему времени было уже переполнено младшими резидентами, их наставниками и просто врачами, которые отдыхали или занимались своими делами. Здесь было людно, душно и стоял низкий гул голосов.