Обнаженная. История Эмманюэль

Я встаю, взбираюсь по металлической винтовой лестнице, узкой — по такой show girl поднимается в open-bar. Я виляю бедрами, я играю для себя, одна в пустом, забитом выпивкой баре. Полный стакан водки, и я уже пританцовываю. Немного горького порошка, и я танцую быстрее, одинокая и свободная, уверенная в себе. Алкоголь ударяет в голову, танец замедляется. Я падаю, встаю на четвереньки, я смеюсь. Собираю прямо с полу горький порошок и втягиваю в себя, снова встаю и танцую. Спускаюсь, сажусь, скрещиваю ноги, ближе к бедрам они матово-розового цвета, и надавливаю на кнопку вызова. Два раза «динь-дон» — и стюардесса тут как тут, стоит мне только пальцем пошевелить. Я покусываю губы, рот полуоткрыт. Чтобы не ворочать языком, просто улыбаюсь, протягиваю руку с бокалом, и он тут же наполняется. Я пью.
Вот уже Лос-Анджелес, я так и не поспала, самолет садится, тут даже ночью все сверкает.
— Good evening, miss Kristel. Did you have a nice flight? [9]
Шофер пунктуален, он стоит передо мной навытяжку и держит плакат с надписью «Юниверсл». Молодой красивый парень со свежей, простецкой улыбкой. Вот я наконец и в Лос-Анджелесе. Шофер протягивает руку, чтобы взять мой чемодан, но я не отдаю чемодан и вместо этого тоже подаю ему руку. Крепко сжимаю его запястье, я устала, прилетела издалека. Пошатываясь, иду следом за шофером — моим провожатым в этом незнакомом городе. Я ничего не узнаю, а ведь я здесь живу, здесь мое земное бытие, мое место работы.
Лос-Анджелес существует для того, чтобы вкалывать, искать, творить, блистать и снова уезжать. Этот город всегда покидаешь преждевременно постаревшей, со сгоревшим нутром, будто сбегая «с того склона холма, где солнце пошло на закат», как говорят американцы, когда им тридцать.
Удивительно: все женщины стараются задержать стремительный бег времени именно здесь — в городе, где время несется быстрее, чем в других местах; в городе, где каждый миг заполнен событиями и где под золотыми блестками скрыта шершавая чешуя, облекающая полое нутро. Женщины уродуют себя без устали, без продыху. Не помогает.
Не надо накачивать губы и да не содрогнется фарфор на столах ваших! Все напрасно. Под маскировкой вашу старость все равно разглядят. Вас ждет расплата за то, что вас когда-то хотели. Бесцеремонно обсудят ваш возраст, словно он вытатуирован на вашей руке. Скажут, что вы хорошо сохранились. В газетах поизмываются, ударят в спину. Месть будет коллективной, жестокой — тем свирепее, чем вы были красивее.
«Уилшир», роскошный голливудский отель. Небо в неизменной синей униформе, напоминающей декорацию. Шикарное местечко.
— Скажите, пожалуйста, где комната мистера Делона?
— Кто его спрашивает?
— Сильвия Кристель.
— Подождите, пожалуйста. Я доложу… Мистер Делло ждет вас.
Я улыбаюсь. Нас тут не знают — ни его, ни меня. Неизвестность, возвращение в прошлое, наши имена переспрашивают. Даже туристы из Европы к нам равнодушны. Под этим небом они рассеянные, обо мне мечтают в Европе, а не здесь. Евротрэш — так американские кинематографисты называют актеров из Старого Света, пытающихся прорваться в Голливуд. Это слово трудно перевести. Евромусор? Трэш — то, что выкидывают, лишнее, использованное, отработанное. Ничего себе. А я-то воображала, что меня тут ждут, что мой экзотический шарм гипнотически подействует на этот пуританский континент. Ничуть не бывало.
Я вхожу, я наконец-то у мистера Делло, неизвестного актера-мифа. Со мной ассистент, репетитор диалогов, он открывает дверь в номер. Ален Делон сейчас выйдет. Я сладко улыбаюсь, стараясь держать спину как можно прямее. Я немного выпила. Я боюсь и встревожена. Как отнесется ко мне Делон, успевший поработать с самыми великими? Я не нашла лучшего способа побороть робость и комплексы, чем алкоголь. Посасывая едкую мятную конфетку, обжигающую язык, сажусь.
 
Репетитор читает мне диалог: «Хотите немного кофе, месье? — Да, мадемуазель, пожалуйста. — Эспрессо? С сахаром?» — и так далее. Он говорит, что нужно повторять за ним, он хочет слышать мой акцент. Расхохотавшись, я отвечаю, что если текст подобной трудности, то я обойдусь без его услуг. Я предпочитаю остаться наедине с прекрасным актером, познакомиться. Кроме того, репетиции наводят на меня тоску. Я играю естественно, по интуиции. Я не репетирую.
Ассистент уходит. Вот и Делон, я жму ему руку. Отсутствие репетитора его удивляет, моя самодеятельность ему не по душе. Комната огромная, Делон волнуется, ходит из угла в угол, раздраженный, на меня совсем не смотрит. Я встаю, чтобы уйти, он удерживает меня.
— Наполни мне ванну! — говорит он повелительно.
Властность самца, плотская, природная, мешает первому порыву — отказать. Я иду в ванную и открываю кран. Место для купания большое и круглое, как бассейн. Поднимается пена, у меня на лбу выступает испарина. Возвращаюсь в комнату, Делон пристально смотрит на меня. Он с голым торсом, рубашка на полу. Неподвижно стоит посреди комнаты и разглядывает меня, не говоря ни слова.
Чего он хочет… Понятно, не так ли? Нет, я чувствую, что он растерян. Желание в нем борется с отвращением, возбуждение с презрением, и с каждой секундой увеличиваются его колебания и мое смятение. Что для него наслаждение? Какое оно, его счастье? У него растерянный взгляд, взволнованное лицо, он то потирает руки, то складывает их крест-накрест. Почти нагой, он так красив. А если ему хочется поиграть, просто провести время? Я представляю себе, как с ним вели себя другие. Как они поступали, увидев его тело? Сопротивлялись или все понимали? Он хочет не просто наслаждаться, а повелевать наслаждением. Не просто давать, а подавать надежду, видеть желание в порах моей кожи, на моих губах, пощупать мое желание и потом отвергнуть его, отвергнуть меня. Или, провоцируя меня на отказ, он задумал смирить свое желание, проверить его? Не знаю. Я сомневаюсь, но уже не хочу сдерживаться. Нет смысла противиться. Я никогда не видела красоту слитой со смущением, как у этого мужчины. Малейшее вздрагивание губ, мимолетная улыбка кажутся обещанием. И кто знает, что стоит за этим обещанием — добро или зло. Неизвестность подстегивает меня, я не могу больше. Подхожу близко, освобождаюсь от блузки, я тоже хочу сыграть. Хочу познать, насладиться или сгореть, пусть будут презрение, любовная схватка, смятение. Мои пальцы слегка касаются его, Делон следит за ними взглядом. Груди твердеют, соски под тканью набухают, как два бутона. Я смотрю на знаменитого актера с подчеркнутым равнодушием, скрывая свое желание, а мои пальцы живут собственной жизнью. Вот я стою перед ним, опустив руки по швам, одежда улетает куда-то ввысь, я тоже почти обнажена. Делон смотрит на груду шмоток на полу, как на трофей, ждет, не поднимая глаз, потом резко вскидывает голову. Он принял решение. Быстро показывает пальцем на мою блузку и говорит:
— Теперь оденься и можешь идти.
Встретившись с Делоном в первый съемочный день, я избегаю его взгляда. А ему наплевать — он сразу спрашивает:
— Могу я взглянуть на твой артистический фургончик?
— Если хочешь…
Он быстро идет за мной, осматривает мою гримерную на колесах и раздраженно цедит сквозь зубы:
— О-о-ох… И у тебя не лучше.
— А что такое?
— Да ты ничего не понимаешь! Разве не видишь, это же дерьмовые фургончики! Надо мной издеваются!
Он уходит в ярости.
У режиссера фургончик побольше, покомфортабельнее, чем у него. Делон завладевает им, выгоняя оккупанта почти manu militari. В этих джунглях он устанавливает свои законы. Делон хочет, чтобы его уважали, и его будут уважать.
Режиссер подал жалобу продюсеру, и при этом, как передавали потом его любовнице, стыдливо щурился. Продюсер вежливо отклонил жалобу, звезда здесь — Делон, при размещении допустили ошибку, Делон прав.