Обнаженная. История Эмманюэль

Ребенком я танцевала голая в отеле, днем с Марианной, а ночью одна, на крыше, когда сияла полная луна. Это был не акт бесстыдства, это был зов… Необычная для лета жара не давала мне спать. Девочка, исстрадавшаяся от бессонницы, под парами коньяка, я смотрела на луну. Вокзальные нимфы улыбались мне, и я грезила…
Я воздевала глаза к небу, и исполинская камея казалась мне безутешным лицом женщины-монахини со склоненной головой. Полная луна была абсолютно круглой. Она словно притягивала меня, я млела, подпрыгивала… Сейчас я вылезу на крышу через окно. Марианна спит, у нее безмятежное лицо. Я дотрагиваюсь вытянутым пальцем до ее щеки, вдыхаю табачный аромат, сопутствующий ей с тех пор, как она целыми днями торчит у соседей. Если прикосновение не заставит ее пошевелиться, значит — она действительно спит и я могу уйти. Я открываю оконные створки, карабкаюсь на батарею, встаю на ее перемычки и делаю шаг на кровельный желоб. Я цепляюсь за цементированный козырек над окном, продвигаюсь по черепичной крыше, вися на вытянутых руках. Обогнув окно, я выбираюсь на квадратную площадку: это моя сцена, здесь под ногами твердо. И я выставляю себя напоказ, танцую, кручусь, это мой тайный бал. Я люблю ночь, она интереснее дня. Ночью я свободна, и жизнь, на время сбавляя свой бег, кажется мне лучше, чем она есть. Редкие прохожие замечают меня и, сбитые с толку, показывают на меня пальцем при свете яркой лунной ночи; я пригибаюсь, прячусь, тогда они уходят. Я снова принимаюсь за свое, смеюсь лицом к луне, раздеваюсь, тихонько кричу… Под теплым ветерком я танцую голая.
Нагота в кино не казалась мне естественной. Я так и не смогла избавиться от стыдливости, я одевала ее, прятала, я обманывала. Стоило мне обнажиться, и все остальное за меня делала моя натура — та вторая натура, что скрывалась за хорошим воспитанием и буржуазной закваской. Заставляя поверить других, я почти преуспела в том, чтобы убедить саму себя.
Я иду на пробы. Какими словами они попросят меня раздеться? Прямое требование может меня спугнуть, вежливость коммерсантов будет неприятна, грубому приказу я не подчинюсь. Я предпочитаю опередить события. Снимаю одежду, не дожидаясь, пока мне предложат это сделать. Так удастся избежать мучительных минут, и прямо у них на глазах я продемонстрирую свою вторую натуру, свой вкус к наготе. Я буду сильной и уверенной в себе, привлекательной и упрямой до несокрушимости.
Я остаюсь в одной короткой ночной рубашке на тонких бретельках, едва прикрывающей бедра. Улыбнувшись, присаживаюсь. Мне 20 лет, апломб соответствует возрасту, я полна желания покорять.
Да, я уже снималась в кино и хочу стать профессиональной актрисой. Да, я люблю Францию и путешествия. Да, я умею садиться на лошадь и говорю на многих языках. Всему в ответ — да.
Я выбираю банальный вопрос о моем образовании, чтобы продемонстрировать свои плечи, незаметно повернувшись так, чтобы сперва спустилась одна бретелька, потом другая. Я продолжаю что-то говорить. Воздух, даже слишком прохладный, обвевает мои груди, я чувствую себя совсем голой перед этими прилично одетыми господами. Моя дикция от этого внезапного и добровольного движения ничуть не пострадала. Показные беспечность и равнодушие словно окутывают мое тело невидимой пеленой, защищая его, а ведь на самом деле вот оно, у них перед глазами, выставлено напоказ. Жюри ошарашено. Некоторые высовывают живенький розовый язычок, это верный признак аппетита. Вопросов больше не задают. Я смеюсь и спрашиваю:
— Это все?
— Да, все великолепно, мы вам позвоним. Спасибо.
Время проходит, месяц, второй. Джаст Джекин колеблется. Он показывает все пробы сценаристу Жану-Луи Ришару, тот указывает на мои и изрекает:
— Вот эта!
Чтобы удостовериться, Джаст вызывает меня в Париж на фотосъемку. Меня сопровождает и воодушевляет Хюго. Джаст не литератор, не интеллектуал. Я знакомлюсь с другими актрисами: Жанной Кольтен из «Комеди-Франсез», Марикой Грин, играющей на сценах андерграунда, Кристин Буассон, еще совсем юной дебютанткой. Мы все вместе стоим с грудями наружу, точно на базаре, где продают и покупают веселых и покладистых женщин.
 
Роль мужчины в годах, моего наставника по сюжету, предложат великому Алену Кюни. Он играл в «Вечерних посетителях» Марселя Карне. Жан-Луи Ришар — известный сценарист, один из постоянных соавторов Франсуа Трюффо. Не приходится сомневаться, что такая группа может снять только хорошее кино.
Но последнее слово за продюсером — Ивом Руссе-Руаром. Моя пластичность нравится ему больше, чем мое тело, а еще он оценил манеру держаться, голос, своеобразное изящество и непохожесть на других. Эмманюэль входит в элиту. Эротизм должен стать стилем. Пара интересная, тут все совсем по-другому, чем у меня с соблазненным Хюго. Ив предчувствует «двойной успех»: интеллектуал и нимфетка — от этого пресса будет в восторге.
Я сыграю Эмманюэль. Решено. Продюсер полон энтузиазма и амбиций, он мечтает завоевать успех, несравнимый с успехом «Последнего танго в Париже». Я счастлива. И все-таки остается самое трудное. Надо получить благословение матери. Я боюсь ее реакции. Это больше, чем страх; вся моя решимость парализована. Только мать может разом положить конец моей мечте, и я не стану огорчать ее. Если мама состроит гримасу и запретит мне сниматься, я кротко откажусь.
— Мама! Я получила главную роль! Я буду играть в потрясающем французском фильме.
— О, да это великолепно!
— Да, но это фильм… того… свободный.
— Свободный от чего?
Мать не понимает.
— Это фильм, нарушающий запреты… современный… очень красивая сказка. Я там буду голая, мама.
Мама лишается дара речи. Заметив, что за моим энтузиазмом скрывается страх перед ее ответом, она улыбается.
— Считаешь, что фильм тебе подходит, так снимайся себе на здоровье. Только уж не проси меня его смотреть.
Я утверждена на роль, и мама согласна. Я наслаждаюсь победой. У меня в руках блестящее доказательство силы моего характера и желания, которое я вызываю в других; мне обещана новая жизнь. Хюго радуется за меня. Он снова говорит, что книга сильная, смелая. Ему интересно, как ее экранизируют.
По вечерам я ухожу в ванную. Подолгу стою под душем, по телу струятся густые потоки горячей воды. Я расслабляюсь, мечтаю. Рассматриваю свое тело в зеркале и впервые подумываю о том, что это — оружие. Я смотрю на тело, которое принесло мне удачу, и пытаюсь его понять. Я исследую его. Хочу осознать, найти, выяснить, почему они выбрали именно меня. Помимо пресловутой «элегантности» должны же быть в этом теле какие-то особые признаки, резоны и объяснения, почему оно вызывает такое живое желание, причины выбора.
Полочка прикреплена низко, склянки и флакончики выстроились в ряд, словно в театральной гримерной. Я старательно вытираюсь полотенцем, мягко, участок за участком. Общий вид не приносит ничего нового, я разглядываю детали. Лучше всего я знаю свои глаза, но рассматриваю их снова, они по-прежнему неопределенного цвета, меняются — то зеленые, как вода, то серые, желтые, с антрацитовыми овалами вкруг зрачков. Я замечаю в них и блеск, и отрешенность. Они умеют загораться, темнеть до черноты или закутываться в пастельные тона. Волосы у меня короткие, будто не женские. Нос прямой, слегка вздернутый, довольно маленький, классической формы, правильный, как у куклы. Губы открытые, чувственные, особенно нижняя — она выдается вперед, принимает поцелуи и немного дрожит. Когда я улыбаюсь, в углу рта открывается молочный зуб, он меньше всех, белый и скошенный, свидетельство незавершившегося роста. Плечи узкие, круглые, хорошо вылепленные. Груди приятной формы, светлые, симметрично расположенные, по размеру скромные, но не маленькие, и невинные. Если бы дети имели груди, у них были бы точно такие. А вот бедра — женские, широкие, развитые. Встав на цыпочки, я разглядываю свои ляжки, лобок, дальше не смотрю. У меня есть отличительный признак: я не поддаюсь определениям. Трудно понять, кто я — женщина, девочка, мальчик. Всего понемногу. Бесхитростное лицо — моя лощеная и нейтральная маска, скрывающая порывы сердца, а жаркая страсть лишь иногда мелькнет в живых и лукавых глазах.