Обнаженная. История Эмманюэль

— Всего несколько минут — и зал, который вы сейчас видите пустым, заполнится шумной, гудящей толпой зрителей. Не тушуйтесь, оставайтесь собранными, публика за вас.
Я не тушуюсь, но проявляю нетерпение. Я жду публику и той минуты, когда публика, надеюсь, выберет меня. Не будь зрителей, вся эта суета не имела бы никакого смысла. Публика оценит меня по достоинству, ведь она добра и сообразительна. Я так давно смотрюсь в зеркало в одиночестве, гримасничаю, пою, танцую, жестикулирую. Я так долго жду.
Мать сидит в зале и, конечно, волнуется. Я думаю о ней и представляю, как она восхищена и как горда за нас обеих. В перерыве она прибегает ко мне за кулисы, подпрыгивая, как блоха. Говорит не по обыкновению сбивчиво. Она убедилась, что у меня есть шансы победить, и больше не настаивает на своем.
— Ты самая красивая, лучше всех держишься, самая грациозная. Смотрят только на тебя!
Она перебивает сама себя:
— Еще очень красива мисс Англия, но ей с такой фамилией уж точно не победить!
Мать права, Зоэ Спинк настоящая красавица, на мой вкус немного неуклюжая, зато у нее очаровательная, простодушная, ослепительная улыбка. Здесь она у себя дома, это ее публика сейчас заполнит зал, ее родной народ, и жюри придется прислушаться к этой шумной шовинистической толпе. Я дрожу, несправедливо будет, если выиграет Зоэ Спинк, ведь конкурс в Англии, а она англичанка. Меня внезапно охватывает сомнение, вместе с выдохнутым воздухом из меня уходит интуитивная вера в себя. Я осознаю, насколько высока ставка. Сердце стучит, как барабан. Я понимаю, что победа изменит всю мою жизнь. Я хочу выиграть, хочу быть знаменитой, моя жизнь должна измениться, и жизнь моей матери тоже. Хочу, чтобы меня увидел отец, чтобы он полюбовался прекрасной птицей, которую бросил на произвол судьбы, чтобы дрянь удавилась со злости, чтобы тетя Мари запела, показывая на экран дрожащими руками, и чтобы сестра, подпрыгивая, кричала, что это она, она моя сестра.
Желание победы возбуждает, сжигает меня. Я всего лишь дитя и сейчас буду паясничать, как в баре отеля; я прокачусь на велике, и мне похлопают, меня почествуют. Мое имя произнесут громко и торжественно, когда объявят результат конкурса и провозгласят о начале моего праздника. Я буду счастлива. Я сыграю свою роль, меня выберут, и здесь, в свете прожекторов, произойдет мое второе рождение.
Час пробил, звенит последний звонок, мы выстраиваемся в ряд за ширмой декораций, и вот смешной и вдохновенно сумасшедший голос Кэти Бойл прерывается шквалом аплодисментов, от которого у меня перехватывает дыхание. Передо мной гудит толпа — рычащее чудовище, шум и гам стоит неимоверный, невообразимый, он гораздо мощнее пугавшего меня скрежета отцовских столярных станков на чердаке; он яростный, человеческий, обволакивающий, волнующий.
— Thank you! Thank you so much!
Кэти благодарит возбужденную, жадную публику и вызывает нас на арену.
Мы выходим на сцену гуськом. Все мисс широко улыбаются, иногда натужно, каждой полагается продемонстрировать великолепные зубы, точно на ярмарке. Я изображаю сдержанную, скромную улыбку: это улыбка-обещание, смутный намек на потаенные сокровища. Каждая держит плакатик с названием страны, откуда приехала. К своей надписи я бы еще добавила что-нибудь вроде: «Нидерланды — новая страна звезд», — но пусть это лучше прочтут по моему телу и лицу.
Испытания — легче некуда. Нужно пройтись вразвалочку, почти как в школе классического балета, повернуться под прямым углом на краешке сцены, не свалившись вниз, точно Панургово стадо, потом встать лицом к публике и покрутиться вокруг своей оси — так проявятся индивидуальные способности каждой из нас, и образ веселого кортежа одинаковых нимфеток в золотистой мишуре рассеется.
Позировать в смешном купальнике на искусственном песке в разгар лондонской зимы я отказалась. Но от прожекторов невыносимо жарко. Я предпочла надеть коротенькую юбку и плотно облегающие колготы, блузку в цветочек и пляжную шапочку, чтобы быть в одном стиле с остальными участницами.
 
Индивидуальные испытания начались. Я переодеваюсь.
Надеваю платье, заботливо сшитое мамой из красного шелка, светлого, с оранжевым отливом.
— Это подходит к цвету волос! — уверенно изрекла она. — Очень гармонично!
Волосы у меня рыжие, с красивым медным блеском. А у платья другой оттенок, неуловимый. Только мама могла увидеть в этом гармонию. Зато костюмерша слова не вымолвила, только недовольно и растерянно поморщилась:
— Цвет-то изумительный…
— Такое красивое платье, это мне мама сшила.
У меня нет времени на колебания. Костюмерша машинально подает мне все мои одежки одну за другой.
— Нет, лифчик не надо! — говорю я ей.
Костюмерша не понимает, она протестует. Тараторит по-английски: кажется, ее слова означают, что так не делают, в этом нет элегантности и это шокирует. Мне плевать. Я знаю, чего хочу. Она забирает у меня ненужный лифчик, безнадежным жестом бросает его в сторону и садится. Я доконала ее, костюмерша — моя первая жертва. Смеясь, я с удовольствием одеваюсь одна.
Сейчас моя очередь. Я выхожу на сцену. Сомнения — прочь! Кто поверит в меня, если я сама не поверю в себя? Только моя мать. Зал аплодирует, я тоже, нервничая. Подхожу к ослепляющим прожекторам, укрепленным на полу. Публика невидима. Я думаю о матери, угадываю ее в зале, чувствую ее присутствие; кажется, я слышу ее неподражаемую интонацию, которая вдохновляет меня.
— Итак, прелестная Сильвия, чем вы занимаетесь в жизни?
— Я актриса кино, только что снялась в известном фильме в Нидерландах, это моя первая роль. Увлекаюсь… литературой. Много читаю, дружу с Хюго Клаусом. Он очарователен…
Голос мой тверд, но негромок, и горизонт перед глазами раскачивается.
— Сейчас вы нам станцуете, правда?
— Да.
— Тогда — под национальный напев вашей страны, Tip Тое Through the Tulips! Для вас, Сильвия!
Зал аплодирует.
Для меня! Мотивчик не из модных, он невразумительный, не нравится мне, я охотно выбрала бы другой. Я умею танцевать, я училась. Вдруг слышу голос сестры Марии Иммакулаты: «Держись прямо и достойно, не подбирай того, что само падает к ногам!»
Английский вальс я танцую летая, уверенно и достойно, улыбаясь, почти вытянув руки, чтобы соблюдать корректную дистанцию с кавалером, вовсю пожирающим взглядом мои округлости, ловящим любое движение моих ног под платьем и грудей, которые тоже вальсируют, соблазнительно колыхаясь под шелком.
Вот угасла музыка, в зале зааплодировали. Аплодируют еще и еще.
Я раскланиваюсь, гибко делаю реверанс и исчезаю за кулисами. Но меня вызывают снова и снова.
Испытания завершаются на Зоэ Спинк.
— Итак, очаровательная Зоэ, что вы делаете в свободное время?
— Я обожаю пони. — тихо говорит она.
Зал смеется. Кэти Бойл тоже. Зоэ розовеет, очень заметно.
Жюри удаляется на совещание.
Пони? Какой смешной ответ, ведь это слова моей младшей сестры, как мне понравился этот детский лепет. «Cream coloured poney, crisp apple strudels…» Я напеваю, чтобы обмануть расплясавшиеся нервы, я жду.
А жюри всего в нескольких метрах от меня, и у него в руках, быть может, мое избавление, оно там, за этим занавесом, который не открывается.
— And the winner is… [5]
Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох и продолжаю тихо напевать себе под нос, это гимн моей сестренке, детству… «When the dog bites, when the bee stings… these are a few of my favourite things…»
Кэти Бойл, улыбаясь во весь рот, запевает другую песню:
— Tip Тое Through the Tulips…
Я победила мисс Англию в четырех испытаниях, и это изменило всю мою жизнь. Я уверена, что, если бы Зоэ Спинк вместо «пони» сказала «верховая езда», придав своему голосу ту солидность, какая необходима для столь благородного досуга, она бы выиграла, обойдя меня во всех четырех показах. Одно слово — и жизнь потекла по другому руслу, необратимо изменившись.