Супружеское ложе

Он замолчал. Виола немного выждала, но больше ничего не услышала. Тогда она тихо кашлянула.
— Ты все сказал?
Джон огляделся и, кажется, только сейчас сообразил, что в обеденном зале гостиницы полно людей и все глазеют на него. Но он вздернул подбородок и поправил галстук.
— Да!
Виола хотела что-то добавить, но он повернулся и пошел к выходу. Правда, остановился у двери и обернулся. Лицо светилось гордым вызовом.
— Я буду в Хэммонд- Парке. В нашем доме. Буду ждать, пока моя жена вернется туда, ко мне.
С этими словами он вышел. Дверь оглушительно хлопнула. В зале царило мертвенное молчание, словно на собрании квакеров. Первым очнулся Дилан.
— Ну, — заметил он, откинувшись на спинку стула, — думаю, обсуждать дальше эту тему нет смысла. Яснее ясного, что твой муж, Виола, безумно в тебя влюблен, поскольку он только что выставил себя полнейшим ослом.
Детская была одним из немногих мест в Хэммонд-Парке, куда Джон никогда не заходил. Но сегодня днем заглянул туда. И увидел горничную Хилл, сидевшую рядом с деревянной колыбелькой. Когда-то в ней лежал он сам.
Летнее солнце омывало комнату, придавая стенам цвета слоновой кости ярко-желтый оттенок.
Увидев хозяина, Хилл вскочила и сделала реверанс. Он подошел ближе и заглянул в колыбель. Малыш, одетый в простую белую сорочку и белый чепчик, мирно спал. Из-под чепца выглядывали волосики, такие же черные, как невероятно длинные ресницы. Джон осторожно коснулся ручки ребенка и выпрямился.
— Он такой маленький.
— Скоро вырастет, милорд, — улыбнулась Хилл. — Ему всего месяц, не больше. Еще расти и расти.
Глаза ребенка широко открылись. Глаза цвета бренди уставились на него. У самого Джона точно такие же!
— Здравствуй, Джеймс, — прошептал он и нерешительно взглянул на горничную. — Я хочу подержать его, но он кажется таким хрупким.
— Ни один ребенок не бывает слишком уж хрупким, — заверила она, улыбаясь со всей снисходительностью женщины к мужскому недомыслию. — И дети всегда рады, когда их берут на руки. Только таким малышам нужно обязательно поддерживать головку.
Джон снял и отбросил сюртук.
— Покажите мне.
Девушка осторожно подняла младенца из колыбельки, поддерживая головку. Положила дитя на сгиб его руки, и Джон опустился на стул.
— Похоже, вы всю жизнь носили младенцев на руках, милорд, — восхитилась Хилл, напомнив ему о той ночи в Тремор-Хаусе, когда Бэкхем сказала то же самое.
Он надеялся, что женщины правы, потому что собирался быть лучшим чертовым папашей во всей Англии. Но сейчас его трясло от страха.
Тем временем Джеймс тихо вздохнул и снова задремал. Хилл тоже вздохнула:
— Такой милый малыш, скажу я вам, милорд, если не возражаете.
Джон не возражал.
— Прошу прощения, сэр, но мне нужно принести ему свежие простынки. С минуты на минуту его придется переодеть, Хотите, я возьму его с собой?
Джон, не отрывая глаз от сына, покачал головой:
— Не стоит. Я никому его не отдам. Идите в прачечную, Хилл. Я посижу с ним, пока вы не вернетесь.
— О… нет-нет, сэр! — ужаснулась горничная. — Я не могу вас оставить! Что, если он начнет плакать и капризничать? Мужчины это терпеть не могут!
— Только не я. Хилл, перестаньте хмурить ваше хорошенькое личико и идите поскорее!
Он подмигнул, улыбнулся, и девушка засмеялась. Он по-прежнему бессовестно флиртует. И скорее всего таким и останется. Впрочем, это не важно!
Девушка снова присела в реверансе и вышла, оставив его наедине с сыном.
Джон коснулся щечки малыша. Ничего нежнее он в жизни не ощущал!
— Мы купим тебе поместье, — сказал он вслух. — И акции железной дороги.
Джеймс недовольно заворчал.
— Что плохого в акциях железной дороги? — удивился Джон. — За железными дорогами будущее. Только подожди. Сам увидишь, что я прав. С собственным поместьем и хорошими вложениями ты, закончив Кембридж, будешь богатым человеком.
Сын стукнул его крохотным кулачком в грудь, но не проснулся.
— Кембридж! — с чувством повторил Джон. — Не Оксфорд.
Карие глазки сонно моргнули. Маленький ротик раскрылся в широчайшем равнодушном зевке. Джон тихо рассмеялся.
 
— Тебе уже надоела школа, сын мой? Ты не узнаешь, что такое настоящая скука, пока не начнешь изучать латынь. — Он пригладил торчавшие из-под чепца волосики. — Они будут жестоки к тебе, Джеймс. Станут называть тебя ублюдком, и мне заранее жаль, что с этим ничего нельзя поделать. Но я научу тебя высоко держать голову и вести себя так, словно тебе на все плевать, потому что таков долг мужчины.
Джеймс снова пошевелился, повернул головку набок, так что маленький нос коснулся рубашки Джеймса, а пальчики крепко вцепились в жабо.
Джон смотрел на эти крохотные, идеально ровные пальчики, и что-то жаркое и свирепое шелохнулось у него в груди. Могучее чувство благоговения и любви, заполнившее последние трещинки в пустоте, когда-то царившей в душе.
— Я позабочусь о тебе! — пообещал он яростным шепотом. — Ни о чем не беспокойся! Я позабочусь, чтобы у тебя был свой доход. Ты никогда не будешь ничего бояться. И я буду рядом. Присмотрю, чтобы ты не растратил деньги на всякие глупости. Чтобы не залез в долги. Никакой игры по высоким ставкам. А насчет женщин… — Он немного подумал и вздохнул, признавая неизбежное. — Я знаю, что, если попытаюсь урезонить тебя относительно этого предмета, обязательно проиграю. — Наклонив голову, он прижался поцелуем ко лбу сына и прошептал: — Мы не скажем Виоле. Она может расстроиться.
Если вернется домой…
При этой мысли по спине пробежал холодный озноб. Что он будет делать, если Виола не вернется?
Кошмарное ощущение полной беспомощности вернулось вновь. То же самое, которое одолело его, когда он смотрел на нее в «Диком кабане». Джон сразу увидел, что его маленькая речь произвела на нее впечатление. Он даже не помнил, что говорил, но был уверен, что не сказал ничего остроумного или хотя бы значительного, и уж, разумеется, ничего поэтичного.
И он ничем не мог заставить ее вернуться домой. Ничем не мог исправить прошлых грехов и ошибок. Ничем. Она не вернется к нему. В конце концов, это он всегда убегал от нее. Неудивительно, что она отплатила ему той же монетой. Он это заслужил.
Но отчаявшийся человек прибегает к отчаянным мерам. Он знал это лучше других. И, как отчаявшийся человек, стал молиться.
— Приезжай, Виола, — повторял он, прижимая к себе сына. — Только приезжай!
Виола прижала руку к губам, впитывая каждое слово. О, как она любила этого человека! Всегда любила! И всегда будет любить.
Она встала в дверях, глядя на сидевшего у колыбели мужа, и дыхание перехватило от сладкой радости, наполнившей сердце.
Она всегда мечтала о любви достойного человека. Но теперь это не сон и не мечта. Это жизнь. Жизнь, о которой она еще недавно не имела представления. Нелегкая и не слишком счастливая, оплаченная слезами и болью. Каждый день она училась ладить с мужем. Зато это была настоящая жизнь. Бесценная. И принадлежала ей. Отныне она постарается сохранить все, чем владеет. Особенно этого мужчину.
Она тихо позвала его с порога. Очень тихо, чтобы не разбудить младенца. Джон поднял голову и, увидев жену, даже не улыбнулся. Не пошевелился. Оставался неподвижным, как на картине Рейнольдса. Солнечные лучи падали на него и младенца.
Виола ступила через порог.
— Я пришла мириться.
— Правда?
Виола кивнула.
— Твоя речь… — пробормотала она, решив не говорить, что она вовсе не собиралась уезжать из Хэммонд-Парка. Когда-нибудь она скажет правду. Может быть. А может, и нет. — Это была самая бессвязная, бессмысленная и прекрасная речь на свете. — Она опустилась на колени возле стула и положила ладонь ему на колено. — Кстати, я тоже тебя люблю.
Он коротко, неверяще рассмеялся:
— Не понимаю почему!
Виола протянула руку, откинула с его лба непокорную прядь и улыбнулась.
— Потому что ты постоянно меня дурачишь, — фыркнула она. — Сладкоречивый дьявол!