Супружеское ложе

— Ммм?
— Теперь мы можем поесть?
Раздался взрыв смеха. Джон опрокинулся на спину.
— Надеюсь, — обиженно заметил он. — Если ты и дальше будешь требовать от меня столь утомительной демонстрации моих чувств, следует хоть изредка меня кормить!
Она бросила в него подушкой.
Во время обеда Виола старалась не смотреть на мужа, но взгляд постоянно устремлялся на другой конец длинного обеденного стола. Ей все еще странно было видеть его здесь, но как же хорошо на душе от такого зрелища!
Джон поднял глаза и уставился на нее, недоуменно сведя брови.
— Ты так пристально меня рассматриваешь, — улыбнулся он. — Почему?
— Пытаюсь привыкнуть к тому, что ты сидишь на этом стуле.
Джон глотнул вина.
— Это хорошо или не слишком?
Он не шутил.
— Хорошо, — призналась Виола. — Странно, но хорошо.
Джон снова улыбнулся.
— Но впредь, — с притворной суровостью добавила она, — ты должен соблюдать принятый в Эндерби распорядок дня и не опаздывать к обеду.
— Я ужасно виноват, — ухмыльнулся Джон, и Виола затаила дыхание. Его улыбка по-прежнему способна заставить сердце биться чаще! — Меня задержали важные дела!
— Десерт, милорд!
Хоторн поставил перед ним стеклянную чашу. Лакей принес вторую для Виолы. Она взяла десертную ложечку и попробовала бисквит с заварным кремом.
— Уберите!
Холодный приказ Джона заставил Виолу поднять глаза. Его лицо было таким же бесстрастным, как голос, и категоричность, звучавшая в нем, так ошеломляла, что Виола отложила ложку. Лицо мужа на миг превратилось в маску.
Хоторн немедленно убрал десерт.
— Принести что-нибудь еще, милорд?
— Только портвейн.
Дворецкий отступил и поставил десерт Джона на буфет, после чего достал из шкафчика графин с портвейном и бокал, налил вина и снова удалился.
Джон, словно ощутив ее пристальный взгляд, неловко заерзал на стуле.
— Я не ем бисквит, — пояснил он, не поднимая головы.
— Я забыла, как сильно ты ненавидишь его.
— Странно, что в нем такого? Бисквит, джем, заварной крем. Что тут неприятного? Должно быть, мной владеет абсурдное желание быть не таким, как все англичане.
Джон снова улыбнулся ослепительной улыбкой, от которой замирало сердце. Вот только улыбка не затронула глаз. Тут что-то глубже, чем обычная нелюбовь к десерту. Недаром в этой улыбке проглядывает нечто болезненное, ранящее и ее тоже.
Виола положила салфетку рядом с тарелкой и сделала знак дворецкому.
— Хоторн! Заберите и мой бисквит. Я больше не хочу есть. И выпила бы мадеры.
— Тебе совсем ни к чему это делать, — заметил Джон, когда слуга унес ее недоеденный десерт.
— Ошибаешься. Мне неприятно даже смотреть на него.
Джон не ответил. Да и зачем? Она и так знала, что его что-то беспокоит.
— Почему? — тихо спросила она.
Джон отвернулся.
— Тебе так трудно говорить об этом? Быть откровенным со мной? — Не дождавшись ответа, она постаралась скрыть разочарование и поднялась. — Солнце садится. Ты всегда любил гулять на закате. Пусть я и забыла о бисквите. Но это еще помню. — Она взяла бокал с мадерой. — Захватим наше вино и пойдем погуляем по саду?
Он взял портвейн, они вышли в прохладу майского вечера и по молчаливому соглашению зашагали по усыпанной гравием и обсаженной цветами дорожке, которая вела к смотревшей на реку беседке. Виола наслаждалась благоуханием левкоев и полураспустившихся роз. Горьковато-сладостные воспоминания о днях, предшествующих свадьбе, одолели ее. В те времена Джон часто приглашал ее и брата ужинать в Эндерби и все время старался украдкой взять ее за руку. Теперь она почти постоянно жила здесь, но с той поры ни разу не ходила по этой дорожке. Без Джона все было другим.
— Помнишь, как еще до свадьбы ты устраивал званые ужины? — неожиданно спросила она. — А потом мы всегда гуляли в саду.
Джон сжал ее руку, но Виола стала вырываться. И не заметила, как их пальцы переплелись.
— Я помню, Виола.
Они поднялись в беседку — круглое, открытое со всех сторон строение с колоннами из песчаника, поддерживавшими медный, давно позеленевший от времени купол, — забрались на каменную трехфутовую ограду и, повинуясь старой привычке, уселись на нее.
 
Держась за руки, они смотрели на Кью-Гарденз, большой ботанический сад на противоположном берегу Темзы. Барки одна за другой останавливались у причала. День клонился к вечеру, и работа на сегодня была закончена.
Сидя в сумерках, оба молчали. Джону, похоже, не хотелось разговаривать. Виола не знала, почему ему так трудно быть с ней откровенным. Но этой ночью, в жаркой сладостной тьме, им нечего было скрывать. Он щедро дарил ей ласки и поцелуи и страстно ее любил. Виола смаковала каждое мгновение, утоляя восьмилетний голод. Но какое бы наслаждение он ни дарил ей, этого было недостаточно.
И теперь, и тогда их разделяло многое. Чем она сможет удержать его, если нет любви?
Виола боялась, что никакие ее действия и поступки, никакие ласки и никакая страсть не заставят его объяснить, почему он не любит бисквит и почему его детство было кошмаром. Боялась, что никогда не найдет ключ к его сердцу. Но страшнее всего было думать о том, что его улыбки, поцелуи, ласки и даже поэзия никогда больше не будут принадлежать ей одной.
Виола любила отдаваться мужу по утрам, и Джон мечтал ублажить жену, но его намерениям не суждено было осуществиться. Ему удалось получить один, только один поцелуй, прежде чем их бесцеремонно прервали.
Они так увлеклись, что не услышали тихого царапанья, прежде чем дверь открылась и в комнату вошла Тейт с пачкой писем в руках.
— Утренняя почта, миледи, — объявила она, прежде чем поднять глаза.
Увидев голую хозяйку, сидевшую верхом на хозяине среди смятых простыней, бедняжка покраснела до корней волос.
— Ой! — выдохнула она, роняя письма. — Мне ужасно стыдно! Простите, пожалуйста!
Кое-как нащупав дверную ручку, она спиной вывалилась из комнаты и закрыла за собой дверь.
— Видел ее лицо? — прошептала Виола. — Господи милостивый! Какое это для нее потрясение! Уверена, что она считает совершенно неприличным предаваться ласкам средь бела дня. Мы в ее глазах развратники и бесстыдники! А на мне даже ночной сорочки нет!
Джон ловко подмял ее под себя, наслаждаясь теплом податливого женского тела.
— Забудь о Тейт. На чем мы остановились?
–. Хмм… дай подумать. — Виола полуприкрыла глаза. — По-моему, ты меня целовал.
— А-а, все-таки тебе удалось вспомнить. — Он наклонил голову и припал к ее губам. — Жаль, что у меня нет ежевичного джема.
Словно в ответ на это требование, в дверь опять поскреблись, и на пороге появилась горничная с подносом.
— Утренний чай, миледи. О-о!
— Господи помилуй, — пробормотал Джон, и горничная, поспешно поставив поднос на стол, буквально растворилась в воздухе.
Дверь захлопнулась. В коридоре послышались голоса, перемежаемые потрясенными возгласами: очевидно, слуги обсуждали тот факт, что до сегодняшней ночи ни один мужчина не спал в комнате Виолы.
Джон подождал, пока шум не смолкнет, искренне надеясь, что сюда не ворвется очередная горничная с углями для жаровни, после чего возобновил приятное исследование роскошного тела жены.
— Не хочешь чая? — спросила Виола, отталкивая мужа, только чтобы одарить его коварной улыбкой.
— Ни за что, если я не смогу сцеловать его с твоих губ, — отказался он, раздвигая коленом ее бедра.
В этот момент открылась дверь из коридора, ведущая в его спальню.
— Милорд! — окликнул Стивене, словно пытаясь отыскать хозяина. — Внизу ждет мистер Стоун. Просит разрешения поговорить с вами.
— Стивене! — завопил Джон. — Немедленно убирайтесь!
— Да, милорд.
Джон услышал стук захлопнувшейся двери, но вторжение Камердинера оказалось последней каплей. Пыл мгновенно остыл.
— Напомни мне поговорить со слугами насчет утреннего распорядка дня, — прошипел Джон, ложась на спину и, очевидно, сдавшись.