Крепостной Пушкина 2 (СИ)
— Шифр, только шифр, — вернулась к главной теме Наталия Ивановна, — меньшее и требовать смешно.
Дочери прятали улыбки, глядя на разошедшуюся мать. Сама бывшая фрейлина, она всем сердцем стремилась добиться того же для них. В её понимании, и нельзя сказать, что она слишком заблуждалась, то был выигрышный билет для женщины.
Покойный муж не волновал её абсолютно, любовь, если и была, давно прошла, а годы борьбы за крохи ожесточили душу. Сейчас же, чувствуя настоящий шанс разом отыграть все позиции, Наталия Ивановна разволновалась до трясущихся рук. В Пушкина она не верила, слишком часто и больно огорчал её зять, и потому не верила в способность его достойно справиться с доставшимся счастьем. Что ему стоило проворонить улыбку фортуны? Оттого наседала на младшую дочь, стараясь обрести уверенность через неё. Наталье пришлось держать настоящий экзамен перед матерью, засыпающей вопросами о деталях последних выходов в свет. В представлении бывшей фрейлины её дочь должна была занимать центральное положение главной звезды любого бала, как жена спасителя государя. Ей должны поклоняться, благодарить, выражать бесконечное восхищение и всячески подчёркивать почтение. Так оно, в общем, и было, но Таша не заметила особенных перемен по двум причинам: во-первых, она и ранее не была лишена внимания по праву личной красоты, во-вторых, больших официальных балов попросту не было из-за мешавших событий. Да, ряд сановников продолжал устраивать у себя тематические балы и маскарады, но их было не так много, и Александр был занят, а посещать их без мужа не считалось возможным.
— Ах, боже мой! Я так и знала! — вскричала Наталия Ивановна на объяснения дочери. — Могло ли быть иначе⁈ Важные дела! Да знаешь ли ты какие его важные дела⁈ Он просто куролесит как мальчишка со своим другом Нащокиным. Мне это ведомо за шестьсот вёрст! О, горе мне! Ему ведь ничего не стоит натворить такое, что все испортит и вместо должного положения, Таша, как бы не пришлось тебе провожать мужа в Сибирь!
С трудом удалось её успокоить хлопочущим вокруг маменьки дочерям. Наталия Ивановна признала, что немного погорячилась, как и то, что Александр не совсем уж пропащий тип. Решено было отправиться в столицу всем троим дочерям разом. Пушкин обещал (здесь тёща едва не застонала) подобрать достойный дом, где хватило бы места для большой семьи. Наталья решилась написать ему, что в понятие «большая семья» временно включаются её родные сестры, тяжело переживающие преждевременную смерть родителя, отчего их предстоит утешать и устраивать при дворе.
Оставалось немногое, в первую очередь вопрос завещания, но это поначалу беспокоило почти одного только Дмитрия. Майоратный наследник желал наконец узнать действительное положение дел. Узнав, он напился, сильно напугав мать, увидевшую в том дурную наследственность. Дела оказались столь запутанны, что сперва никто ничего и не понял, пока поверенные не упростили информацию до предела, то есть до дохода в сто пятьдесят тысяч годовых и долгов на почти два миллиона. Почти треть их была взята под грабительские проценты и требовалось свыше двухсот тысяч в год на одно лишь покрытие.
Что делать в подобной ситуации никто не представлял. Дмитрий, стыдясь своей проявленной слабости, закрылся холодностью и безукоризненной вежливостью. Старшие сёстры поняли, что поддержки не будет, и единственное на что им можно уповать — на успех при дворе, возможный, в свою очередь, только на положении родственниц Александра и Натальи Пушкиных. Даже мать прикусила язык, ужаснувшись глубине разверзающейся пропасти. С какой-то смесью робости и нежности она утешала Дмитрия, говоря, что тот справится и поправит дела. Сын скупо цедил слова, уверяя, что так и будет, стоит лишь найти приличного управляющего. Услышав это, младшая дочь задумалась.
Расставались они с ненаигранной грустью, так что любой сторонний и циничный наблюдатель не мог бы упрекнуть никого из них в затаеной радости от смерти богача отца.
Глядя вслед экипажам увозящим девиц (и три десятка душ из дворовых) на покорение Санкт-Петербурга, Дмитрий думал, что есть определённая ирония в том, что всем им сперва приходится изображать то, чего нет, а потом бояться это потерять. Оставшись один, он потребовал у лакея водки.
Глава 12
Степан. POV.
Иногда мне казалось, что окружающие буквально сумасшедшие. Воспринимал подобное отстраненно, относя к способу защиты разума, старался часто не копаться, не задумываться. Джонатан Свифт не тронулся рассудком придумывая своего Гулливера, суть приключений которого — попаданство, и не дал сойти с ума своему герою. Подумаешь, говорящие лошади! Или мир плаща и шпаги мальчиков-с-пальчиков. Или ещё что-то, я уже плохо помнил, но суть идеи уловил. Всё бывает, ничего нет странного на свете, чтобы нельзя было принять как данность. Принцип Горация опять же. Даже футбольного тренера припоминал подчас, крылатое выражение «нужно быть идиотом, чтобы верить всему, что происходит». И всё-таки, и всё-таки… Тысячный раз говорил себе: воображать и представлять — это одно, видеть и чувствовать — другое. Волевым усилием пресекал разного рода рефлексии и «философии», принуждая себя заниматься делом. Отвлекало, но не помогало до конца. Самым плохим было то, что экстраполировалось на мою прошлую жизнь тоже, заставляя вспоминать и оценивать многие моменты иначе. Споры о том чья лошадь лучше казались если не глупостью, то чем-то мелким. Но в чем разница с обсуждениями о преимуществах того или иного автомобиля? Комфорт, безопасность, двигатель, плавность хода, маневреность, частота поломок? Да ничем. Или взять те же тряпки, общее представление об успехе, бесконечное мерянье всем чем возможно? Даже рассуждения уверявших, что все это плевка не стоит и нет нужны заморачиваться — были схожи. Раздражало, что в минуты усталости почти одолевал пофигизм, приступы оного становились чаще и сильнее. Зачем что-то делать и к чему-то стремиться, если люди останутся те же? Подобный подход есть прямой путь к созерцанию потолка лёжа на диване, и как мог гнал его. Усталость проходила, возвращался оптимизм.
В конце концов, и в этом мире масса положительного. Портвейн, например. Открыл для себя данный напиток, да так и не закрыл, поскольку вкусно. Нет, без излишеств, конечно. Разве что иногда, когда мозг требовал шарахнуть его чем-нибудь для перезагрузки.
Получалось всяко, чаще забавно. Торжественное прибытие сестёр госпожи Пушкиной, с их семейным банкетом, завершилось для меня пробуждением за письменным столом в своей квартире, а среди неубранной снеди (я запрещал кому-либо входить в кабинет) обнаружился лист бумаги со странными записями, начертанными, очевидно, мною. Вникнув в содержание, я схватился за стакан с водой, после чего сжёг листок от греха подальше. Надо было додуматься оценить господ на крепостной манер!
«Старшая из сестёр умеет вышивать, петь, играет на инструментах. Белоручка, к тяжёлому труду непригодна. В еде умерена. Недостатки — косоглазие. Цена двести рублей ассигнациями.»
Да Пушкин бы убил меня на месте, прочти он такое. Или вот:
«Лев Пушкин, блондин, росту среднего. Балбес, не дурак, к домашней работе не годен. Пьёт и поёт хорошо. Продать в рекруты.»
«Средняя из сестёр — девка прихожая, по виду работящая. Немного косит, но не как старшая. Разумна. Не менее трех сотен ассигнациями».
«Пушкин, ас, но не летчик. Рифмоплёт, цены неведомой, человек неплохой. Дать вольную, пущай живёт».
Взгляд мой упал на абзац посвящённый госпоже Фикельмон, а рука потянулась к сердцу.
«Красивая, очень. Глаза как у козы (⁈), поведения дерзкого, приятного. Изящная, талия руками охватить. Замужем, но это не считается (⁇). Одевается красиво. Я бы вдул».
Мда. В общем — опасный листок для жизни. Что же будет когда Пушкины переедут в особняк и начнут сами давать балы? Мне, как управляющему, станет веселее прочих.
Об этом думать тоже было не слишком приятно. Расходы времени, сил и денег. Найти, купить, отремонтировать. Угодить господам меняющим квартиры каждый год.