Крепостной Пушкина 2 (СИ)
— Простите, ваше высокородие, я очень плох в языке Мольера.
— Как же ты пишешь тогда стихи? — искренне удивился он.
— Разве русского языка для написания стихов недостаточно? — вернул я удивление.
— Поэзия есть самая красивая из форм общения. Однако, общение подразумевает изначальное владение речью. Возможно, ты из поклонников Гёте? Немец неплох, но скучноват.
— Скучноват? Гёте великий поэт, ваше высокородие. Нет, с речью добрых бюргеров я не особенно в ладах.
— Байрон?
— Боже избави.
— Какой короткий и ёмкий ответ. Позволю себе уточнить — отчего так?
— По мощам и елей.
— Сказать так много, не сказав ничего! Александр отрекомендовал вас как ценителя древних авторов. Ещё сказал, что вы спартанец изображающий афинянина и афинянин изображающий спартанца.
— В нашей деревне, ваше высокородие, любой базарный день не хуже Афинского форума времен Перикла. А из древних цитат мне больше по душе выражение «в Риме веди себя как римлянин».
Старший Пушкин рассмеялся, обнажая мелкие острые зубы. Какое-то время он разглядывал меня как диковиную игрушку, но я почти физически чувствовал напряжённость работы его мысли.
— Не вижу здесь икон. Ни одной. — продолжил отеческий допрос Сергей Львович. — И повторю свой вопрос. Отчего ты невзлюбил ближнего своего?
— Байрон мог верить во что угодно и мне нет до того дела. Но он не верил в то, что мне дорого. Отсюда неприязнь, не более того. Я добрый христианин. Иконы…ваша правда. Иконы будут.
— Он был из тех кто рисует будущее и открывает прошлое. К столь редким людям нельзя подходить общей меркой текущего дня. Когда человек существует одновременно всегда, как можно судить его одномоментным законом?
— Разве возможно будущее вне прошлого, ваше высокородие? Есть вещи проходящие сквозь время.
— Да, это классика. Но как бы вы, Стефан (он так и произнёс, предпочтя польский вариант имени, одновременно переходя на «вы») оценили мысль, что нормы не меняющиеся со временем есть признак упадка? Отсутствия развития. Утраты духа. Напротив — изменение норм суть признак прогресса.
— То, ваше высокородие, есть или схоластика или софистика. В зависимости от того кто, когда, кому и зачем говорит.
— Вы утверждаете, что существует неизменное, — слегка повёл плечами бывший масон, — но разве не является тем самым неизменным стремление человека к счастью? Значит — достижению. Движению. Улучшению имеющегося. А если так, то неизменное не может существовать в самом определении неизменного.
Мне он нравился, как нравились все Пушкины по книгам. Люди с интеллектом, не отнять. Нестандартно мыслящие или стремящиеся к этому. Располагающие к себе. Почему-то именно с ним я интуитивно сделал вид, что отбросил даже тень маскировки, говорил как умел. Было то ли чувство, то ли знание, что сейчас можно. Что не будет ничего за это. Сергей Львович, в свою очередь, не выказывал никакого недоумения моим «крестьянским происхождением», общался как с равным, но и на «ваше высокородие» не морщился от ложной скромности. Этот человек предоставлял мне возможность говорить как угодно. Бесплатный сыр вне мышеловки — сильный приём для уверенного охотника.
— Может быть. Возможно, вы правы. Но я привык считать, что любая схематичность, догма, формула, если угодно, несовершенна применительно к людям. Вы высказали мысль и она видится вам верной. Пусть так. Но по той же логике, остановиться на ней, не развивать её, лишить продолжения, сказать себе «довольно», не станет той самой остановкой развития против которого направлена?
— Для философа — станет, для простого человека, к коим я имею честь относить и себя — нет.
— Поясните, Сергей Львович, окажите любезность.
— Извольте. Представьте, что вы строите… дом. Например. Какими соображениями вы станете руководствоваться?
— В зависимости от того какой дом мне нужен.
— Совершенно верно. Дома разные, есть из дерева, есть из глины, из шкур животных, быть может, вам покажется наилучшим вариантом выдолбить пещеру в горе.
— Или построить из камня.
— Какой бы дом вы не предпочли, вашим главным соображением станет ответ на вопрос «зачем этот дом». Следом — «почему он должен быть именно таким». После уже станете решать каким образом вам осуществить задуманное, не правда ли?
— Правда, ваше высокородие.
— Вы станете соотносить ваши желания с имеющимися возможностями, верно?
— Верно, ваше высокородие.
— И вы заранее определите срок существования вашего дома. Каков он?
— Не вполне понял вас. Что значит срок? Сколько удастся ему простоять, столько и простоит. Понятно, что дом из дерева долговечнее дома из льда, но не факт. Вдруг он сгорит? Из камня постройки надёжнее, особенно когда строители свое дело знают, но тоже не гарантия.
— Это частности. Суть в том, что приступая к строительству вы собираетесь увидеть результат ещё при жизни. Хотите в нем пожить.
— Разумеется, Сергей Львович.
— И вас не будет беспокоить то, что через сто или двести лет, если Господь даст вашему творению это время, он будет сломан как устаревший, а на его месте ваш потомок выстроит свой дом на замену вашему?
— Не будет. Кажется, я понял вашу мысль. Вы о том, что жизнь коротка и человеку свойственно желать видеть результаты своего труда, тогда как философ идёт много дальше, чем способна позволить увидеть наяву его собственная жизнь?
— Вы не ошиблись. Так и обстоит дело, в том и отличие человека от животного. В каждом из нас есть частица Творца всего сущего, но никто из нас не обладает его вечностью. Мы можем прикоснуться к Его делу, стать помощниками в пути, как были наши предки и станут наши потомки. Одновременно с этим…
— Мы живём здесь и сейчас.
— Да! Но таков Его замысел. Ограничив нашу жизнь, Творец подталкивает нас максимально серьёзно относиться к тем дням, что даны нам для жизни. К вниманию к деталям, качеству. Лишь немногие, их мы и зовём философами, созданы Им для напоминания о том, что в руках наших только мгновение и потому не стоит тратить его возлежав на печи.
— Любопытный подход. Другими словами, вы ратуете за то, что человек должен жить так, словно он может создать некую законченную форму для своих замыслов, не слишком щепетильно относясь к прошлому и даже настоящему, зато благородно разрешая следующим поколениям переделывать его труды по своему разумению, пусть хоть все сломают?
— Именно так.
— Чем же это принципиально отличается от знаменитого «после нас хоть потоп»? Разве сии взгляды, в чем-то весьма разумные, я признаю это, не несут в себе комфорт эгоизма самолюбования, раздутой самооценки, наплевательства на всё и всех кроме своих желаний? Знаете пословицу: гдадко было на бумаге…
— Да забыли про овраги! — подхватил Сергей Львович. Видно было, что наша беседа приносит ему удовольствие. Он как-то помолодел и словно расслабился. — Но вы не учитываете в вашем опасении, что человек живет не один. Его всегда окружают… другие люди. Есть и другая пословица, что один в поле не воин. Люди не позволят никому позабыть об этом. Никому и никогда. Даже тому, кто вообразит себя единственным проводником Его воли. Тем более тому, скажу откровенно. Благо не может быть единоличным, в таком случае оно превращается во вред. Но когда человек помнит о собратьях своих, когда думает о благе общем — он может достичь столь многого, что…
«Ради всеобщего блага. — подумал я. — Ясно и понятно. Где-то я это уже слышал. Что дальше?»
— Сколько вам нужно? — спросил я главу рода Пушкиных.
— О чём вы? — притворно тот изобразил непонимание.
— О чём бы с вами не разговаривали, разговор всегда идёт о деньгах. — удержаться от цитаты из Мерфи я не мог. — Если с вами говорили не о деньгах, то вы ничего не поняли. Или с вами вообще не разговаривали. Это слова одного астраханского купца, мне понравились.
— Занятно. Но, право…
— Не подумайте о мне плохо, Сергей Львович, — выставил я примирительно руки, — вы говорите столь убедительно, и возразить нечего. Однако, я — делец, прекрасно знаю, что без средств весьма сложно совершать благие дела. Вот и подумал…отчего не помочь ближнему через вас?