Украденная субмарина. К-129

Командиру, возвратившемуся с боевого патрулирования, прямо на причале подносили традиционного флотского «шила» в граненом стакане, налитом не под «дунькин поясок», а непременно доверху, расплескать из которого перед строем личного состава считалось неприличным. Только в Камчатской флотилии, невзирая на фальшивое советское пуританство, культивировалась эта странноватая традиция. Считалось, что она плоть от плоти боевой флотской героики: стань героем, и тебе будет много позволено. Но 30 ноября 1967 г., на пирсе в бухте Тарья, минула чаша сия граненая Владимира Ивановича…
Кобзарь был серьезно болен. Это обстоятельство старательно замалчивается, ибо высвечивает всю бесчеловечность авантюры внепланового похода К-129. Только однажды, как бы невзначай, указано на особенность командирского организма. Владимир Иванович был, оказывается, близорук, но стеснялся этого и никогда не носил очки. «В море каждая мелочь имеет значение…» — возможно, своей ремаркой очеркист Н. Черкашин хотел обозначить свою более глубокую осведомленность.
Минусовое зрение скрыть от окружающих довольно затруднительно. Другое дело — дальнозоркость, в зрелые годы она свойственна судоводителям почти поголовно. Очки им нужны только для чтения. Носить же их на людях они избегают сознательно, чтобы не привлекать внимания врачей. Вообще-то обмануть окулиста на медкомиссии не сложно. Надо лишь как Отче наш вызубрить строку таблицы 1.0 — Н К И Б М Ш Ы Б. Несколько сложнее не споткнуться в левой части таблицы, где вместо букв нарисованы разорванные окружности. Но, если уверенно называть буквы, до кругляков обычно не доходит. Автор активно практикует эту методу с 1965 г., когда был забракован медкомиссией по зрению при первой попытке поступления в мореходку. Больше провалов не было. И вообще — близорукость командира К-129 здесь абсолютно не при чем. Он, как Нельсон, командовал с койки…
…В Авачинскую бухту лодку заводил старпом Журавин. Последние недели похода, на обратном пути, фактически он управлял ракетоносцем. Кобзарю стало плохо еще на позиции боевого патрулирования. Вначале развилось простое недомогание, похожее на простуду. Антибиотики не помогали. Командир был постоянно покрыт испариной, ночами его бил озноб, он заметно похудел. Лицо и шея покрылись плотными болезненными желваками. Лимфатические узы по всему телу вздулись и страшно зудели — в паху, на пояснице…
Кобзарю становилось с каждым днем все хуже, он уже не покидал своей крохотной каюты по правому борту у входа во второй отсек. На этом настоял доктор, подозревая инфекционную природу воспаления. Конечно, изоляция больного была очень условной. Весь корабль дышал одним и тем же спертым воздухом. Отсеки вентилировались редко, примерно раз в неделю, при зарядке аккумуляторов. Едва перемешивая воду винтами, лодка медленно парила на глубине, лишь несколько раз в сутки подвсплывала к поверхности: слушать суровый приказ. Сверхдлинные радиоволны свободно проникали на глубину до двадцати метров. Но Москва молчала.
Шли дни, но никто из моряков, кроме Кобзаря, не заболел. Корабельному врачу Черепанову вспомнилось, как на флотском медицинском семинаре кто-то из столичных светил осторожно обмолвился, что анамнез воспаления лимфосистемы может быть похож на симптомы лучевого поражения. Доктор, как мог, увещевал Кобзаря: сообщите на берег, добром не кончится, само не рассосется! Командир отмахивался, ерунда, какие-то нарывы! Надо выполнять задачу. Радиограмму о состоянии Кобзаря на берегу приняли всего за несколько суток до окончания похода.
Жареный поросенок по возвращению в базу был вполне заслуженным. Этот обычай сохранился на советском подплаве с войны. Тогда поросятами отмечали число потопленных вражеских кораблей. Теперь давали одного. Зато, что число погружений равнялось количеству всплытий?
Объятия, поздравления, прозрачный, как тот спирт, намек — мол, не последний стакашек-то, скоро орденок в нем купать… Такой был сценарий встречи. Кобзарь, во исполнение камчатской традиции, прямо на пирсе должен был «накатить» стакан знаменитого флотского «шила»… Но у Кобзаря, накачанного уколами доктора Черепанова, едва хватило сил выбраться из рубочного люка самостоятельно. Бледный, похудевший, с отечным лицом, он нетвердыми ногами сошел по сходне на пирс, отрапортовал командиру эскадры Криворучко: «Корабль боеготов, после пополнения запасов готов выполнить любое задание Родины». Полагалось так говорить, и до сих пор полагается, а сказал — как в воду глядел… Осторожно, чтобы не ранить командирское самолюбие, штабные офицеры придержали Кобзаря за рукав меховой куртки-альпака, пегой от океанской соли, — повели к «санитарке». Машина понеслась в аэропорт Елизово. Там уже прогревал моторы присланный за командиром-подводником специальный самолет. Срочное переливание лимфы могли сделать только в Ленинградской военно-медицинской академии. Первичный источник информации, скажем, — Эмма Петровна, которая не пожелала, чтобы ее фамилия была здесь названа.
 
Уже после отправки командира в Ленинград кап-два Журавин вывел на пирс личный состав, еще раз, уже перед строем, рапортовал о выполнении задания на поход, о готовности, пополнив запасы, снова выполнить любой приказ Родины. Все было как обычно: поздравления, жареный поросенок с аппетитной корочкой… Но — насухую. Старпом мог и лодку домой привести, и личный состав построить, и за командира сдать в арсенал ядерное оружие… и только стакан спирта на пирсе был исключительной привилегией командира. Командир был уже в воздухе, на пути в Военно-медицинскую академию. Жена Ираида, которая не успела переехать с детьми к новому месту службы мужа, прилетела к нему позднее из Владивостока.
Причина командирского недуга… Есть две версии.
Первая — Кобзарь входил в группу из 25 офицеров-добровольцев, над которыми был проведен медицинский эксперимент по выявлению предельно допустимых доз радиоактивности. Привлекались штурманы, а также ракетчики и торпедисты — все, имевшие непосредственный контакт с делящимися материалами. Секретный эксперимент проводился на рубеже 60-х годов под Ленинградом, в интересах разработки нового ядерного реактора ЖМТ — с жидкометаллическим теплоносителем. При этом, якобы, произошла авария. Впоследствии Кобзарю регулярно производили замену лимфы. Можно предположить, что именно поэтому Кобзарь получил назначение на К-129, которая намечалась на длительную модернизацию и тем самым давала командиру возможность подлечиться и восстановить физическую форму.
Вторая версия взята из открытой печати:
«В конце пятидесятых годов по Ленинграду прошел смутный слух, что в каком-то «атомном институте» была авария и едва не случилось радиационного заражения. Учился я в то время примерно в 6–7 классе, сплетнями и слухами не интересовался, да и родители, имевшие большой опыт жизни в сталинское время, не уставали повторять: «Услышал — молчи. Мало ли, что люди болтают…»
Прошло лет восемь. И весной 1966 г. мой институтский друг — Саня Барыбин — вдруг заболел какой-то странной болезнью: воспаление лимфатических узлов. Сначала он воспринял это как казус. Но его положили в Военно-медицинскую академию и долго лечили. Потом выписали, потом снова лечили, и снова, и снова… Периоды лечения все увеличивались, а время «на воле» все сокращалось…
Врачи говорили, что эта болезнь, возможно, является следствием лучевого поражения, или более осторожно — ее симптомы похожи на симптомы лучевого поражения… Мы с ним перебрали все места, в которых он бывал и мог облучиться, но ничего вспомнить не смогли. Кончилось это печально: в декабре 1969 г. он умер в больнице. Было ему 23 года и два месяца….
Однажды Саня повел меня с другим своим приятелем Костей к одной своей знакомой, с которой он познакомился в клинике. Ей было в то время 27 лет. Встретила нас женщина на вид лет сорока с нездоровым цветом лица и какое-то время вела пустую светскую беседу. А потом тихим ровным голосом рассказала следующую историю.
После школы она поступила работать в «атомный институт» лаборанткой. Что это был за институт, и называла ли она его, я уже не помню. Важно то, что их лаборатория занималась какими-то радиоактивными веществами. Работа с ними происходила, естественно, в специальной камере с помощью манипуляторов.