Шусс

— Если он испугается, если откажется, ты понимаешь, Жорж, в какой ситуации мы окажемся? Где найти нового добровольца? А если он примет наше предложение, я измучаю себя сомнениями. Если бы ты согласился…
Берта смотрит на меня, заламывая руки. Я чувствую, что влип.
— Ты с ним поговоришь. Покажешь ему письмо, но шутя, как будто это какой-нибудь пустяк. Из этого даже моршо извлечь аргумент в нашу пользу. Ты ему скажешь? «Не значит ли это, что наши лыжи так испугали конкурентов, что они пытаются нас деморализовать?»
Я ее прерываю с невольной сухостью:
— «Наши конкуренты», «нас деморализуют», ты забываешь, что это твои дела. У меня нет никаких резонов в них встревать.
У Берты изменилось лицо.
— Извини меня, но я думала, что…
— Хорошо, я с ним поговорю.
Я предпочитаю уступить, чтобы этот разговор поскорее закончился. Все? Я могу уйти? Берта хватает телефон, назначает на этот же вечер встречу с Деррьеном. Его нет дома, но консьержка ему передаст.
— А если у него на вечер планы?
— Ничего, он их отменит.
— А Лангонь? Он рассердится, если ты будешь действовать за его спиной.
— Его надо немного подрессировать.
— А я? Если захочу вечером выйти?
— Ты? Выйти без меня?
Пропустим. Наши ссоры не интересуют Поля. В двух словах: я возвращаюсь к себе, чтобы погрузиться в бездействие, каждый день похож на путешествие через пустыню. Я не знаю номера телефона Эвелины, если, конечно, у нее есть телефон. Я не звоню Массомбру. Мне не хочется спускаться в залы, у меня будет вид инспектора. Массомбру хорошо, он преследует ее, смотрит на нее, сколько ему будет угодно, до отвала. А я, я плачу деньги за бесцветные сообщения: «Она зашла в призюник [9]… Она выпила кофе на площади Верден… Она встретилась с приятелем… Она сделала то, она сделала се…» Я пытаюсь представить себе, как слепой, что я иду за ней, не зная, во что она одета, носит ли она тряпки, подаренные мной; ее жизнь соткана из мгновений, каждое из которых бесценно для меня. У меня же право только на сухие доклады, превращающие ее образ во что-то бледное и бескровное, постепенно стирающееся в памяти.
О! Я сам попытался два или три раза следить за ней, но нет, не смог. С моей стороны это — шпионство, когда следит Массомбр, он только как посланник любви следует за ней, защищает ее… В одиночестве день тянется томительно долго. С облегчением встречаю наступление вечера.
…Деррьен уже здесь: в гостиной стоят два стакана, бутылка виски и легкая закуска. Альбер чуточку привел себя в порядок, то есть надел галстук. Для Деррьена, привыкшего к спортивной одежде, это попытка приобщиться к цивилизации, чтобы обольстить Берту, которая вся сияла. Берта показала на толстую папку, лежавшую на полу рядом с креслом Деррьена, наполненную газетными вырезками и листками, отпечатанными на машинке. Деррьен кончал читать длинную бумагу.
— У мсье Альбера все материалы на руках, — объяснила мне Берта.
Я сдержал невольную гримасу, такая манера разговора мне как железом по стеклу.
— Мой секретарь, — продолжала она, — собрал здесь все относящееся к несчастному случаю с бедным Галуа. Досье абсолютно полное, собрано все: доклады, показания свидетелей… Все, кроме одной бумажки.
Движением бровей Берта пригласила меня вступить в разговор. Я принял эстафету, правда не без некоторого раздражения.
— Мы убеждены, — сказал я, — что это несчастный случай. Тем не менее…
Альбер удивленно посмотрел на нас. Я замолк, чтобы дать Берте время достать анонимное письмо. Она его бережно развернула и протянула Деррьену. Тот его прочитал, перечитал и, наконец, улыбнулся.
— Что вы, мадам Комбаз, — сказал он. — Это не серьезно.
У Альбера белоснежные зубы, тоненькие усики под Кларка Гейбла, красивые светлые глаза и то сияние молодости, которое я иногда, увы, тщетно пытаюсь заметить в себе, приходя мимо зеркала или витрины.
— Я жду вашего мнения, — говорит Берта. — Один Бог знает, сколько раз Жорж и я, мы перечитывали это письмо вдоль и поперек.
 
Деррьен, пожав плечами, возвратил письмо Берте.
— Это шутка, не обращайте внимания.
Альбер прихлебнул из стакана, закрыл папку и бодро произнес:
— Послушайте, есть только одно средство. Пройти по той же трассе с максимальной скоростью. Я однажды был в Изола, но не ходил по этому спуску. Его считают очень сложным. Тем лучше.
— Вы согласны? — воскликнула Берта, поднеся руки к груди грациозным умоляющим жестом.
(Мне показалось, что она немного переигрывает.)
— Конечно, — ответил Деррьен. — Только надо, чтобы это стало известно, чтобы были свидетели. Иначе испытания будут бесполезны.
Берта размышляла.
— А если вы потерпите неудачу? — пробормотала она. — Вы понимаете, что это будет катастрофа?
— Ба, — равнодушно заметил Деррьен, — что может со мной случиться? Упаду? Так не в первый раз.
— Нет, нет, — резко запротестовала Берта. — Не надо, чтобы говорили: «Галуа надел «велос» и упал. Деррьен надел «велос» и упал…» Это будет смертным приговором моим лыжам. Вторые испытания должны, безусловно, удаться.
— Значит, у меня нет права падать, — заключил Деррьен.
— Никакого.
— О, я не могу так сразу пообещать, что… Мне надо к ним привыкнуть, почувствовать их… Если у меня появятся малейшие сомнения, тем хуже, я откажусь. Напротив, если у меня возникнет доверие к ним, вы сможете пригласить журналистов, и мы устроим показательное выступление.
— Снова в Изола? — спросил я.
— А почему бы и нет? Конечно, более убедительно подождать и провести показ на крупных соревнованиях, в Шамони, Санкт-Морице, а еще лучше в Кандахаре.
— Нет, — отрезала Берта, — этого пришлось бы слишком долго ждать. Я согласна с вами, мы должны действовать быстро. Жорж?
— Согласен.
Вот так было решено провести «операцию Изола», как я ее назвал. Приготовления заняли десяток дней. Лангонь, когда его ввели в курс дела, горячо согласился. Берта работала рука об руку с Деррьеном, показавшим себя прекрасным инициативным организатором.
Не знаю, как он все устроил с тренером и товарищами по команде, но одно я знаю точно: Альбер почти каждый день встречался с Бертой, обычно на фабрике, когда рабочие уже уходили. Лангонь изготовил ему пару лыж «велос» в соответствии с его ростом и весом. Деррьену они показались великолепными. Я, со своей стороны, снял номера в Изола для Деррьена, Лангоня, Берты, для себя и для Дебеля, который захотел обязательно к нам присоединиться.
На этот раз мы решили затратить столько времени, сколько будет необходимо, если надо, целую неделю, Деррьен хотел испытать лыжи очень тщательно. Он весь дышал удивлявшей меня уверенностью, отметал возникающие сложности, решал, при случае критиковал, и Берта послушно с ним соглашалась. Даже Лангонь соглашался с ним и часто говорил: «Альбер — он понимает, пусть делает, что считает нужным». Мы все стали звать его Альбер, и я первый, хотя ненавижу фамильярность. Одна Эвелина относилась к нему настороженно. В эти дни мы с ней виделись редко. Например, чтобы предупредить ее о полной секретности. Между нами был какой-то холодок, и я не осмеливался ее спросить почему. Она, конечно, чувствовала, что я избегаю говорить с ней об отце, но понимала, что, когда прошу не распространяться о «проекте Изола», это на самом деле означает: «Твой отец не должен быть в курсе, иначе он начнет трепаться направо и налево».
— Ты знаешь, чем это кончится, — однажды сказала мне Эвелина. — Моя мать разорится. Она не отдает себе отчета, но ее предприятие не имеет достаточного финансового обеспечения, чтобы выдержать необходимые затраты.
Весьма удивленный, я не мог удержаться от замечания:
— Черт подери, какой язык. Где ты этого нахваталась?
— Ты тоже принимаешь меня за идиотку, Жорж, — строго ответила она. — Ты забываешь, что я росла среди счетов и балансов. Моя мать вскормила меня не молоком, а цифрами. Понемногу у меня открывались глаза, и я стала размышлять.