Химеры (СИ)
Рамиро кивнул.
— Тогда объясните мне, почему, — Маренг медленно наклонился вперед, опершись ладонями о стол. Трубка на его плече натянулась, за креслом послышался ропот — нивенитки забеспокоились. — По какому праву вы, господин Илен, взяли на себя рыцарские полномочия?
Рамиро молчал.
— Лабрадорес, комбатьентес, клеригос, — сказал лорд тень, откидываясь обратно на спинку кресла. — Вспомните среднюю школу, господин Илен. «Пусть крестьяне трудятся в поте лица своего, ибо трудом своим они позволяют нам выжить. Пусть воины сражаются, защищая наши города и охраняя нашу землю, ибо силой оружия они позволяют нам выжить. Пусть монахи молятся за всех, ибо молитвами ходатайствуют за нас перед Богом. Пусть каждый на своем месте делает, что должно, таково священное право и обязанность каждого. Таков порядок, угодный Господу, обратное же ему есть беспорядок, Господу противный». Чьи это слова, господин Илен?
— Святой Кальсабер?
— Берите выше, святой Карвелег. Святой Кальсабер говорил о том же, предлагая несколько другой образный ряд. Миряне — овечье стадо, псы — рыцари и пастухи — священники. Это закон нашего общества, которому без малого тысяча лет. И не нам с вами, господин Илен, нарушать его устои.
Маренг помолчал, прикрыв тяжелые веки, сжимая узловатыми пальцами край стола. Рамиро вдруг понял, что зал в молчании внимает прописным истинам, судьи за столами почтительно слушают, даже неугомонная галерка помалкивает.
— Мы тут с вами выяснили, что вы все-таки не рыцарь, — продолжил Маренг. — Тогда кто же вы? Может быть, священник?
— Нет.
— А может быть вы дролери? Они живут по своим законам, в военное время воюют, в мирное — делают, что хотят. Вы дролери, господин Илен?
— Нет.
— Тогда кто?
— Лабрадор, — сказал Рамиро. — Мирянин.
— И чем вы должны заниматься?
— Работать.
— Работать, — лорд Тень поднял палец. — Создавать блага. Растить хлеб, строить дома, рисовать картины. А вы что делаете? Взрываете чужую собственность. Согласен, будучи ополченцем, вы взрывали, стреляли и прочее. Владеете навыками. Но сейчас, слава богу, не война, и вы не ополченец. Вы могли бы стать военным, служить королю и своему лорду, но вы выбрали карандаши и кисти, орудия мирного труда. Итак, я снова вас спрашиваю — по какому праву вы нарушаете законы общества, присваиваете себе права рыцаря, не выполняя рыцарских обязанностей? Законы общества сродни законам природы, господин Илен. Если вы спрыгнете со скалы, что с вами будет?
Рамиро вздохнул и опустил глаза, сжимая в кулаке степлившуюся грелку. Столичный житель, занятый в сфере искусств, он редко ощущал сословную пропасть между простолюдинами и рыцарством, и еще реже вспоминал о ее существовании. Но она была — не то, чтобы очень широкая, не то, чтобы совершенно непреодолимая — но абсолютно реальная и очевидная, и теперь он стоял на ее краю.
Маренг помолчал, хмурясь и постукивая желтым ногтем по суконной столешнице. Потом решительно пододвинул к себе папку с рамировым делом.
— Десять лет, — сказал он, раскрывая картонный переплет. — Десять лет в одиночной камере. Рисуйте там свои картины, господин Илен. Вы хороший художник. У вас будут все условия, чтобы делать свое дело.
Сбоку произошло шевеление, какая-то суета, на возвышение взобрался субтильный юноша в шелковом пиджаке с кипенно-белым шейным платком. Денечкин секретарь, как бишь его…
— Прошу прощения, милорд, срочная депеша из Управления Цензуры.
На стол лег конверт с печатями. Маренг поморщился, но взял конверт и вскрыл его. Прочитал бумагу, морщась все больше.
— Я вижу, господин День примерно того же мнения, и спешит своим мнением поделиться, — он повертел письмо в пальцах, как дохлую бабочку. — Не понимаю только, по какому праву, да еще так нагло. — Брезгливо отложил лист. — Право судить чужие слова и буквы не является правом судить чужие поступки. Присваивание себе не своих прав, видимо, теперь в моде. Что касается вас, господин Илен. У вас и у вашего отца имеются серьезные заслуги перед короной, и мы не можем их не учитывать. Поезжайте-ка вы за границу, порисуйте холмы Андалана или горы Иреи. Десять лет на чужбине против десяти лет в четырех стенах. Без конфискации, как бы там не мечталось господину Дню. Есть еще вариант: если у вас найдется лишних девять с половиной сотен авр, вы можете заплатить в казну штраф восемьсот авр, и полторы сотни в качестве виры лорду Хоссу. У вас сорок восемь часов, по истечении которых вы должны покинуть пределы Дара или заплатить штраф и виру. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
* * *Из почтового ящика высыпалась куча писем и почтовых карточек. «Сообщество Катандеранских живописцев сообщает об одностороннем расторжении договора о пользовании Творческой Дачей в Ясном Бору». «Прекрасный господин Рамиро Илен, Ваше членство в ЦЖГ(Цех Живописцев и Графиков) приостановлено». «Содружество Театральных Деятелей объявляет о прекращении сотрудничества с господином Р. Иленом в связи с недопустимым поведением последнего». «Дирекция выставок катандеранской Академии Художеств объявляет о расторжении договора о выставках». «Королевская Академия живописи, ваяния и зодчества исключает члена ЦЖГ господина Р. Илена из списка кандидатов в члены-корреспонденты и действительные члены Академии».
Остальную кучу писем Рамиро, не читая, выкинул в ведро, куда соседи по подъезду выбрасывали рекламный мусор. Забрал только счета, которые требовалось оплатить.
Поднялся к себе.
В мастерской было солнечно и пыльно, косые квадраты света расчерчивали беленую стену. Рамиро открыл стеклянную дверь на террасу, в комнату потек нежный, тронутый прохладой воздух и вечерний шум большого города.
Ну что, прекрасный господин Илен, ты добился своего, к добру ли, к худу. Табор вернулся на набережную, хоть сильно потрепанный и заметно сократившийся. На дороге никто не сидел, на клумбах не валялся, не играл на проезжей части, фолари испуганно жались к чугунным решеткам, теснились в тени под деревьям, подальше от тротуаров, где ходили люди. Завидев знакомую старуху в пальто, Рамиро вылез из троллейбуса, намереваясь подойти к ней, поздороваться, спросить, как дела, но бабка, широко раскрыв янтарные глаза, вдруг подхватила драповые полы и поспешно заковыляла прочь. Вместе с ней повскакивали и убежали в кусты длиннохвостые собаки, черные и шакальего окраса.
Рамиро не стал их догонять. Они, как животные, которых обидели, не скоро теперь подойдут близко.
Девятьсот пятьдесят авр — это почти на две сотни больше, чем стоит его просторная двухэтажная квартира-мастерская. Есть, правда, еще родительская квартира на Семилесной, Рамиро там принадлежали три четверти, и четверть — Кресте.
Есть еще картины.
Рамиро выкатил двухсторонний мольберт, покопался в стопке у стены, достал и поставил на мольберт одну из старых картин.
За эту картину, размером ярд на полтора, когда-то давали полторы сотни, но Рамиро ее не продал.
Она называлась «Июнь». На ней, среди солнечных пятен, цвела расколотая прямым попаданием яблоня. Под яблоней, прямо на земле, на бурых прошлогодних листьях, на мхах, на розовом крапе лепестков спал золотоволосый дролери в гимнастерке, положив руку на винтовку, обмотанную травленными марганцовкой бинтами.
Рамиро спрашивали — разве яблони цветут в июне? Рамиро пожимал плечами, в ботанике он был не силен. Он ничего не придумал — просто в тот солнечный день, когда закончились бои за Вышетраву, и разведчики сэна Бресса расположились на отдых в знаменитых яблоневых садах Эрмиты, древнего замка Короля-Хромоножки, радио объявило о капитуляции мятежников и окончании войны.
День еще этого не знал и спал на земле, впервые за трое с лишним суток.
А яблони цвели, и разбитые, и нетронутые, розовые и белые, хотя шел уже июнь, и весна сделалась летом. Их благоухание волнами расточалось по саду и смывало все — горькие воспоминания, застарелую усталость, тоску от утраты товарищей. Заравнивало, как море ровняет песок, заглаживает в него раковины с острыми краями. Рамиро до сих пор помнил этот запах.