Боги и чудовища

– Он мог бы перебудить всю деревню, еще когда увидел нас…
– Он все еще может это сделать, – мрачно сказал я.
– …и мой желудок вот-вот себя съест, – закончил Бо. – Как и твой, судя по звукам. Нам нужно подкрепиться. – Он принюхался и спросил отца Ашиля: – А в рагу есть картошка? Я к ней неравнодушен. Она такая приятная.
Священник прищурился и махнул ложкой в сторону кухни.
– Прочь с глаз моих, юноша, пока я не передумал.
Бо понуро свесил голову и проскользнул мимо нас. Мы же с Лу и Коко не сдвинулись с места. Затем обменялись настороженными взглядами. После долгой минуты отец Ашиль тяжело вздохнул.
– Можете поспать здесь. Но только один день, – раздраженно добавил он. – Главное, не беспокойте меня.
– Сегодня воскресное утро. – Коко наконец сняла капюшон. Ее губы потрескались, лицо побледнело. – Разве жители деревни не придут скоро на службу?
Священник фыркнул.
– Я уже много лет не провожу службу.
Отшельник. Ну конечно. Теперь понятно, почему часовня в таком плачевном состоянии. Раньше я бы отнесся к старику с презрением за то, что он не состоялся как священнослужитель. Как человек. Я бы отчитал его за то, что он отрекся от своего призвания. От Бога.
Как же все изменилось.
Бо появился с глиняной миской и небрежно прислонился к дверному проему. Вокруг его лица клубился пар от рагу. Когда у меня снова заурчало в животе, он ухмыльнулся.
– Почему вы помогаете нам, отец Ашиль? – спросил я сквозь зубы.
Священник неохотно скользнул взглядом по моему бледному лицу, жуткому шраму Лу, вялой Коко. По нашим запавшим глазам и впалым щекам. Он отвел взгляд и уставился в пустоту за моим плечом.
– Какая разница? Вам нужна еда. У меня она есть. Вам нужно где-то поспать. У меня есть пустые скамьи.
– Многие священнослужители не стали бы привечать нас.
– Многие священнослужители не стали бы привечать даже собственную мать, будь она грешницей.
– Нет. Но они сожгли бы ее, будь она ведьмой.
– Ты этого ищешь, юноша? – язвительно спросил священник, вскинув бровь. – Костра? Хочешь, чтобы я отмерил тебе божью кару?
– Сдается мне, – протянул Бо у порога, – он просто намекает на то, что вы и есть священнослужитель… если только вы сами не из грешников. Вас не жалуют среди своих, отец Ашиль? – Он многозначительно оглядел полуразрушенную часовню. – Терпеть не могу спешить с выводами, но думаю, наши любимые патриархи наверняка послали бы кого-нибудь починить эту конуру.
Ашиль помрачнел.
– Следи за языком.
Прежде чем Бо еще больше подлил бы масла в огонь, я оборвал его, широко раскинув руки. В недоумении. В растерянности. Во… всем. От неожиданной доброты этого человека у меня сдавило в горле. В его поступке не было никакого смысла. Мне не верилось, что все это взаправду. Даже кошмарная история о паучихе, заманивающей нас в свои сети, казалась более реальной, чем священник, предлагающий нам кров.
– Вы же знаете, кто мы. Знаете, что мы сделали. И понимаете, что с вами будет, если кто-нибудь узнает, что вы укрывали нас.
Священник долго изучал меня с непроницаемым лицом.
– Тогда пусть об этом никто не узнает. – Громко хмыкнув, он потопал к кухне. У двери он, однако, остановился, посмотрел на миску в руках Бо и выхватил ее, не обращая внимания на его возражения, а потом сунул мне. – Вы просто дети, – пробормотал он, не глядя мне в глаза.
Я обхватил руками миску – желудок болезненно сжался, – и отец Ашиль выпустил ее. Расправил облачение. Потер шею. Кивнул на рагу.
– Ешьте, пока не остыло.
А затем развернулся и поспешно вышел из часовни.
 
Тьма моя
 
Лу
Тьма.
Она окутывает все вокруг. Обволакивает меня, стискивает, сдавливает грудь, горло, язык, пока не становится мной. Пойманная в самом ее сердце, тонущая в ее глубинах, я сжимаюсь, пока не перестаю существовать. Я тьма. Это тьма, моя.
 
Больно.
Я не должна чувствовать боли. Ничего не должна чувствовать. Я не сотворена и не создана, я лишь пылинка в Мироздании. Без формы. Без жизни, без легких, без рук и ног, которыми можно пошевелить. Я не вижу, не дышу, и все же тьма… ослепляет. Давление удушает, сковывает, нарастая с каждой секундой, пока не разрывает меня на части. Но я не могу кричать. Не могу думать. Я могу лишь слушать – нет, чувствовать – голос, доносящийся из тени. Прекрасный, пугающий голос. Он вьется вокруг меня, сквозь меня и сладко шепчет, обещая забвение. Обещая покой.
«Сдавайся, – напевает он, – и забудь. Боль уйдет».
На мгновение или тысячу мгновений я колеблюсь, раздумывая. Мне кажется, что сдаться и забыть лучше, чем сопротивляться и помнить. Я слаба, мне не нравится боль. Голос так прекрасен, так соблазнителен, так силен, что я почти позволяю ему поглотить меня. И все же… нет. Если поддамся, потеряю что-то важное. Кого-то важного. Не могу вспомнить кого.
Не могу вспомнить, кто я такая.
«Ты тьма».
Тени надвигаются ближе, и я сжимаюсь еще сильнее. Песчинка перед бесконечными черными волнами.
«Эта тьма твоя».
И все же я не поддаюсь.
 
Пламя Коко
 
Рид
Коко сидела рядом со мной, прислонившись к надгробию. Над нами возвышалась обветшалая от непогоды статуя святой Магдалены, ее бронзовое лицо было скрыто в тени серых сумерек.
Коко уже долгое время сидела, закрыв глаза, но не спала и ничего не говорила. Просто терла большим пальцем шрам на ладони, терла и терла, пока кожа у нее не покраснела. Кажется, она даже не замечала этого. Кажется, она вообще ничего не замечала.
Она пошла за мной на кладбище после того, как Лу перерыла всю кухню в поисках красного мяса, недовольная рыбой, которую отец Ашиль приготовил на ужин. Лу набросилась на говядину, хотя та была полусырая. Вроде бы ничего удивительного, мы ведь несколько дней голодали. Завтрак из рагу и обед из черствого хлеба с сыром не утолили наш голод. И все же…
Внутри у меня почему-то все сжалось.
– Она беременна? – спросила Коко после долгого молчания. Затем открыла глаза и, повернувшись, посмотрела на меня. Голос ее звучал равнодушно. – Скажи, что вы были осторожны. Скажи, что у нас не прибавится забот.
– У нее шла кровь две недели назад, а с тех пор мы не… – Я кашлянул.
Коко кивнула и снова вскинула подбородок. Тяжело вздохнув, она закрыла глаза.
– Хорошо.
Я уставился на Коко. Хотя со дня Маскарада Черепов она не плакала, глаза у нее были все время опухшие. На щеках остались следы сурьмы. И слез.
– Ты… – Слова застряли у меня в горле. Откашлявшись, я сказал: – Там есть ванна, если тебе нужно помыться.
В ответ Коко рукой сжала большой палец, словно все еще чувствовала кровь Анселя на своих ладонях. Она отмыла их в ту ночь в Долёре. Сожгла одежду в трактире «Левиафан», где все пошло наперекосяк.
– Как же я устала, – наконец произнесла она.
Знакомое чувство горечи обожгло мне горло. Чересчур знакомое.
– Если тебе нужно выговориться…
Коко не открыла глаза.
– Мы с тобой не друзья.
– Еще как друзья.
Коко не отозвалась, и я отвернулся, стараясь не хмуриться. Ладно. Она не хотела разговаривать об этом. Я тоже не горел желанием. Скрестив руки на груди, я приготовился к долгой безмолвной ночи, но тут перед глазами всплыл яростный взгляд Анселя. Его яростная уверенность.
«Лу мой друг», – однажды сказал он мне.
Ансель был готов пойти за ней в Шато ле Блан еще раньше меня. Хранил ее тайны. Взял на себя ее ношу.
Чувство вины пронзило меня. Острое и резкое.
Нравится это Коко или нет, но мы с ней все же были друзьями.
Чувствуя себя дураком, я с трудом заговорил:
– Я просто хочу сказать, что пережить смерть Архиепископа мне помог разговор об этом. О нем. Так что… – Я напряженно пожал плечами. Шея у меня горела. В глазах защипало. – Если тебе нужно… поговорить об этом… можешь поговорить со мной.