Застенец (СИ)
– Давай, лицеист, создай заклинание, – приказал Будочник.
– Какое?
– Любое. Ударь меня Кистенем, лицеист. Не жалей Будочника.
Я пожал плечами и выдохнул. Кистень, значит? Пальц пробежали по воздуху, пытаясь сформировать заклинание. И когда ничего не получилось, я даже не удивился.
– Хитрый, хитрый, лицеист, – усмехнулся ночной гость. – Ты так любишь себя, так жалеешь. Бедный, лицеист, несчастный… Зажался, забился в раковину и боишься высунуть голову. Хочешь я еще раз попытаюсь убить тебя?
– Нет, – быстро ответил я.
На этот раз форма какое-то время немного держалась в воздухе, после чего развалилась на части. Я поежился, ожидая самого худшего. А когда Будочник поднялся на ноги, я замер, как крохотный котенок перед пастью громадного пса.
Но то, что произошло следом, полностью сбило меня с толку. Мой экстравагантный учитель приблизился вплотную, мягко взял на плечи и вкрадчивым голосом стал быстро и сбивчиво говорить.
– Твоя голова отказывается слушаться. Она ставит заслон. Кричит: «Нет, нет, я не буду это делать». Ты думаешь, что дар пробуждается, когда ты боишься умереть?
– Ну да.
– Нет, он пробуждается, когда ты боишься не жить.
– Разве это не одно и то же?
– Разве молоко и грязь не одно и то же? – рассмеялся Будочник. – Разве штаны и крыша не одно и то же?
Он был совсем рядом, но теперь мне не хотелось отстраниться. От него не несло нечищенными и гнилыми зубами. Только терпким крепким табаком, который щекотал нос. И именно сейчас я чувствовал, что Будочник действительно пытается помочь. Просто делает это, как умеет.
– Вспомни лицеист, когда ты боялся не жить?
Я сглотнул, обращаясь к самому недавнему воспоминанию. Громадный незнакомец в узком переулке собирается размозжить мне ноги. Я боюсь. Да, очень сильно.
– Лицеист, ты дуришь и меня и себя, – чуть ли не закричал Будочник. – Вспоминай, вспоминай.
Он сильно постучал мне по лбу, даже голова заболела, и снова уставился своими глубоко посаженными глазами.
Ладно, тогда что? Пугало. Идеально подходит. Тварь из Разлома, которая нагнала ужаса. Да что там, я был готов на весьма странные вещи. Только я представил, как мы встречаемся с пугалом, и сразу получил по лбу длинным пальцем. Кстати, Будочник ногти постриг.
– Лицеист, ты невыносимо туп, невыносимо. Туп, как пробка из-под шампанского. Я говорю о настоящем воспоминании, которое сделало тебя тем, кто ты сейчас есть, а не детских шалостях. Ты знаешь, о чем. Просто боишься. Не хочешь признаться в этом. Посмотри на меня, прямо в глаза, и вспомни, когда ты по-настоящему боялся не жить?
Взгляд Будочника не пугал, скорее завораживал. Как эта крутящаяся черно-белая штука, гипнотизирующая тебя. Не знаю, как называется. И я вспомнил.
Мозг словно молнией пробило.
Это оно!
То самое!
Я стоял в узком коридоре между прихожей и кухней, с придыханием слушая, как кто-то ковыряется в замке. За окном крупными хлопьями идет снег. В туалете потрескивает лампочка. Играет на проводах свою симфонию ветер.
Но всего этого не существует. Только входная дверь, звон ключей и я.
И вот когда свет от подъездного плафона вырисовывает передо мной дорожку, когда открывается дверь, появляется она. В заснеженном пальто, красном берете с дурацким помпоном и тощим пакетом в руке. Раскрасневшаяся с мороза, растерянная и хмельная. Но этого я еще не понимаю.
– Тетя Маша, – с плачем подбегаю и обнимаю ее. – Почему ты меня бросила?
– Колюся, я же не бросала. Ты уснул, а я в магазин сбегала быстренько. Ты чего проснулся? Приснилось что?
– Мне приснилось, что меня нет, – всхлипывал я. – Что все вокруг есть, и папа, и мама, и ты, а меня нет. А потом… потом я проснулся. И вспомнил, что папы нет. И мамы. И тебя не было.
– Ну же, Колюся, не плачь, – присела на колени передо мной тетя Маша.
Обнимать ее холодно, но отпустить боязно. Поэтому я в одних трусиках и тоненькой майке прижимаюсь все сильнее. В глазах ее блестят слезы. От тети Маши неприятно и резко пахнет странным. Но я не отпускаю ее. Не отпускаю даже тогда, когда она поднимает меня на руки и несет в кровать. И даже засыпая, не отпускаю…
– Это был первый раз, когда она выпила, – сказал я срывающимся голосом, стараясь удержать эмоции внутри. – Точнее, первый раз, когда я заметил. А потом все пошло по наклонной. Это тот самый момент.
– Это тот самый момент, лицеист, – негромко сказал Будочник, осторожно поглаживая меня по голове. Будто боялся. – Ты большой молодец, лицеист. Посмотри сам.
Он шагнул назад, указывая на мои руки. И только теперь я понял, что на них будто надеты большие варежки. Сила объяла конечности и жаждала лишь одного – излиться в какое-либо заклинание.
Я легко соткал Глаз. Всегда было интересно, как это – смотреть сквозь предметы. Заклинание четвертого ранга, на которое у многих уходили годы, далось без всяких усилий. Напротив, мне почудилось, что форма обретает реальность намного быстрее, чем я наполняю ее силой. Как послушный пес, угадывающий заранее команду хозяина.
Ночной Петербург спал. Тускло светили фонари, дремали двое жандармов, бодрствовал только третий, замерли в беззвучной тишине и большая улица, и проулок.
Я ходил по комнате, глядя на ладони. Чего бы еще создать? И тут же получил сильный удар по рукам.
– Ты делаешь только то, что я говорю, – грозно процедил Будочник. – Уговора, что ты умрешь не было. Я еще не научил тебя всему, лицеист.
– Да я… я…
– Молчи, лицеист, и слушай. Ты нащупал свою точку вхождения. Она словно книга, которая постоянно лежит на полке. Придет время, и ты будешь знать, где именно она лежит. Сколько в ней страниц, сколько она весит. Ты научишься брать ее мгновенно, даже не смотря на нее.
– Почему учителя в лицее не говорили нам об этом?
– Учителя, – презрительно скривился Будочник. – Они глупы. Еще глупее тебя, лицеист. Считают, что дар это нечто сакральное. Сакральное-макральное. Дар должен проявить себя сам, – сказал он чужим тонким голосом, видимо, кого-то передразнивая. – Нельзя, нельзя, Григорий, насильно извлекать дар.
Он точь-в-точь, как тогда, при первой нашей встрече, испуганно закрыл себе рот рукой. Но быстро оправился и продолжил. Сначала робко, потом все больше распаляясь.
– Сколько магов сошли с ума, не в силах проявить себя, лицеист, сколько? Спроси меня, спроси. Я отвечу, отвечу. Сволочи!
Он затрясся, готовый разрыдаться, и неожиданно затих. Замер, словно был роботом и у него вдруг кончились батарейки.
– Я научу тебя. Ты научишь себя. Научишь всех. До кого только дотянется рука. Мы поможем друг другу лицеист. Мы им всем покажем. Ведь так, так?
– Так, – неуверенно пробормотал я.
– Замечательно, – обрадовался Будочник. – Теперь звенит звонок, ой, как громко, выключите, выключите. Все, прозвенел, урок окончен, все расходимся. Всем спасибо, до следующей встречи.
Он рывком, одним большим шагом приблизился ко мне и картинно ткнул в грудь пальцем. Не знаю, что произошло. Было это какое-то заклинание или он опять использовал силу напрямую. Но я парализованный упал на кровать, не в силах пошевелиться, а после услышал голос сверху.
– Твои каналы забиты дерьмом, лицеист. Дерьмом, прелой листвой и грязью. Их надо чистить, иначе ты так и останешься дерьмовым магом с дерьмовыми каналами. Отдыхай. Провожать не надо, я найду выход. И кулебяка, кстати, хороша, очень хороша.
Все звуки затихли, будто Будочник до сих пор стоял, насмешливо глядя на беспомощного меня. Но голова стала чугунной, тяжелой до невообразимости и поднять ее не представлялось возможным. Еще я чувствовал, буквально ощущал кожей, что он ушел, оставив после себя лишь крепкий запах сигарет. И только тогда я провалился в долгожданный и спасительный сон.
1. Голодаевский переулок – в нашем мире более известный как Каховский (прим. автора).
Глава 17
Только утром я понял, что никакое заклинание Будочник не использовал. Все дело было во мне. Я вообще многое понял. И про каналы, и про дерьмо, и про магию.