Король сусликов

— Только подумайте об этом!
Я изо всех сил исправно попытался об этом подумать, но у меня ничего не получилось. В голову начали лезть мысли о лесных пожарах в Булл-Ривер Фолз. Потом вспомнился труп девушки у реки. Затем — изображение моего мозга на экране в больнице.
Я расположился рядом со столиком, на котором лежали стопки журналов, а поверх них — глянцевая брошюра. На ее обложке широко улыбался напоминавший скандинава Иисус, державший в руках сияющий крест. Его загорелые ноги утопали в пышном белом облаке. Заголовок на английском языке призывал паству отправиться на экскурсию в Израиль с посещением Иерусалима и Тверии и завершить все лодочной прогулкой по Галилейскому морю.
Я снова окинул взглядом зал. По всей видимости, служба подходила к концу. Многие из присутствующих кивали, слушая проповедь, тогда как священник принялся конвульсивно подергиваться, словно сам Господь щекотал его, тыча невидимым пальцем. На лицах некоторых людей появилось озадаченное выражение. Многие вытирали слезы. Большинство сидели и улыбались, будто околдованные.
Проповедник, все так же дергаясь, продолжал ходить взад-вперед, качая головой. Он улыбался, глаза его были прикрыты, словно священник вслушивался в нечто глубокомысленное, которое кто-то невидимый нашептывал ему на ухо.
Пожилая вьетнамка на заднем ряду повернулась, улыбнулась и подвинулась, освобождая мне место. Я покачал головой и помахал рукой в знак того, что не хочу садиться. С ее стороны было очень мило проявить заботу обо мне. Паства начала раскачиваться из стороны в сторону, словно пассажиры на угодившем в шторм корабле. Люди воздели к потолку руки. В свете ламп заблестели браслеты и часы. Все дружно, но не очень складно затянули вслед за пастором гимн: «Славься Господи, не я один согрешил пред тобой».
Женщина уронила голову на руки и начала всхлипывать. Мужчина вскочил, воздел сжатый кулак вверх и закричал: «Аллилуйя!»
Длинные руки и ноги пастора подергивались словно от судорог. Фальшиво, не попадая в ноты, он выл: «…не я один согрешил пред тобой». К этому моменту с мест повскакали уже буквально все, в безумном ликовании продолжая воздевать руки.
У меня закружилась голова, мне сделалось дурно. Когда проповедник принялся рассказывать о Данииле и Навуходоносоре, я спешно двинулся к выходу.
В точности как учили в детстве, я повернулся лицом к церковному нефу, перекрестился и, пятясь, снова вышел на мокрую оживленную улицу.
  
ГЛАВА 5
 
Я застыл под моросящим дождем на ступенях собора, жалея, что у меня нет с собой зонтика. Может, вернуться и все же поужинать вместе с группой? Повеселю Эрла.
Нет. Я прекрасно знал, что мне нужно сделать кое-что важное.
Я остановил такси, протянул бумажку с адресом. Мне попался говорливый водитель. Он тут же принялся во всех подробностях рассказывать о том, что у него есть брат, который живет в Америке, в Луизиане, в Батон-Руж. Что, мол, он сам ветеран войны и рад, что остался жив, с руками и ногами.
Я, вообще-то, об этом его не спрашивал. Впрочем, мне сразу стало ясно, почему его брат предпочел именно Батон-Руж. Там тоже порой становится чертовски жарко.
Я принялся раздумывать над тем, что священник говорил о спасении, но тут шофер снова нарушил ход моих мыслей. Он пояснил, что перед войной преподавал французскую грамматику в школе и за это преступление ему пришлось при коммунистах отмотать четыре года в исправительном лагере — выгребные ямы чистить. Этот процесс он описал с завидным энтузиазмом и в мельчайших подробностях, что меня отчасти даже тронуло. Я никогда не думал, что с таким восторгом можно рассказывать о рытье выгребных ям посреди джунглей.
Шофер рассмеялся и резко выдохнул.
— В месяц мне выдавали по десять кило риса, — произнес он на идеальном английском. — Теперь процесс поглощения пищи для меня стал мистическим ритуалом. Жую, жую, а проглотить не могу. Все боюсь, что такая вкуснятина больше никогда не попадет мне в рот. — Он хлопнул ладонью по пузу: — Вот поэтому я такой жирный.
 
Он назвал мне провинцию и место, где находился лагерь, а я, кивнув, ответил, это неподалеку от Куангчи и границы с Лаосом, где довелось бывать и мне. Искренне понадеявшись, что на этом наш разговор закончится, я принялся размышлять о долгом перелете до дома и куче работы, что меня ждет по приезде.
Водитель посмотрел на меня в салонное зеркало заднего вида и спросил, воевал ли я тут, но я так и не ответил.
Лобовое стекло покрывали трещины, а видавшее виды боковое зеркало еще не успело отвалиться исключительно потому, что было прикручено проволокой. Когда мы свернули на улицу, ведущую к реке, руль в руках шофера заходил ходуном, и я вдруг сообразил, что все датчики на приборной панели давно уже вышли из строя. Бесконечный дождь снаружи усилился. Где-то под истертым драным сиденьем капало.
Водитель оттер рукой запотевшее лобовое стекло, оставив на нем изогнутый, как хвост кометы, след. Я и забыл, как тут влажно. Дождь во Вьетнаме мне всегда казался мокрее, чем дома.
На бардачке я увидел приклеенную липкой лентой фотографию — юноша в выцветшем хаки, пробковом шлеме и вышитых звездочках на воротничке. Такую форму в этой стране не носили уже полвека.
Я спросил водителя, не он ли изображен на фото.
Водитель резко повернул лицо к салонному зеркалу. По телу мужчины прошла дрожь, словно я высыпал ему за шиворот горсть ледяных кубиков. Он говорил медленно, нарочито выговаривая каждое слово, и при этом как-то странно дергал телом. «Может, он пьян? Вот уж повезло так повезло», — подумалось мне. По прошествии стольких лет вернуться во Вьетнам, чтобы погибнуть здесь из-за пьяного водителя. Я обратил внимание на его странную стрижку: волосы на затылке напоминали сдвинутую набекрень шапочку монаха. Кожа на криво изогнутой шее была испещрена точками, словно вылепленная из перемазанного грязью воска.
— Фотографию сделали много лет назад, — произнес пожилой шофер, с нежностью коснулся фото кончиками пальцев, после чего тяжело вздохнул.
Он поведал мне, что это его отец, который потом погиб в битве с французами при Дьенбьенфу. Водитель назвал это сражение бессмысленной резней. Потом добавил, что был ранен, но на севере, в результате американского обстрела, неподалеку от родной деревни.
В том же году, когда ранило меня.
Он попросил прощения за то, что ведет себя столь бесцеремонно, свалив все на свой преклонный возраст. Сказал, что теперь у него нет четкого мнения о войне. Заявил, что имена полководцев, наломавших дров, остаются в истории исключительно благодаря жизням безымянных солдат, которым не оставляют выбора — их просто отправляют на убой, и все. Потом водитель добавил, что не его ума дело рассуждать о войнах и правительствах, так что он лучше даже не будет и пытаться.
Мы остановились, потому что дорогу переходила похоронная процессия, показавшаяся из переулка. Ее скорбящие участники шли сутулясь, медленно, видимо опасаясь упасть — было достаточно скользко. Пока мы ждали, водитель изрек с очередным тяжелым вздохом, что вечных истин не существует и верящего в обратное ждет большое разочарование.
«Ну и заболтал же он меня. А ведь я совершенно незнакомый ему человек», — подумалось мне. Досаднее всего — это приходилось выслушивать именно сейчас, когда позарез требовалось побыть в тишине. Как же мне хотелось, чтобы водитель замолчал!
Я принялся копаться в кошельке, желая убедиться, что у меня с собой достаточно местных денег, чтобы расплатиться с таксистом. Вместо вьетнамских донгов я обнаружил чек за веревку, на которой пытался повеситься. Неслышно выругавшись под нос, я смял его и сунул в карман.
Водителю я сказал, что полностью с ним согласен. Все, что считаешь вечным и незыблемым, как правило, превращается в дерьмо.
Водитель рассмеялся:
— Дер-р-р-рьмо-о-о-о! Это точно!
Он чуть повернулся ко мне и улыбнулся. В отсветах неоновых вывесок за окном его мощная нижняя челюсть приобрела синий оттенок.