Записки фотомодели. Стразы вместо слез

Теперь я знаю, что, когда вещи теряют свои места, это означает, что в жизни сломалось что-то важное. И такие перемены не предвещают ничего хорошего. Если в вашем доме чайник переезжает в шкаф с книгами, содержимое платяного шкафа оказывается в кровати, а на обеденном столе поселяется телевизор – все может закончиться очень плохо.
Однажды днем я возвращаюсь домой из школы. На улице обычная московская зима, когда небо смешано с грязной влагой дорог и тротуаров. Ноги становятся мокрыми и холодными, как только выходишь из здания и ступаешь на землю. Поэтому я стараюсь как можно быстрее убраться с улицы. Вместе с тысячами других людей, короткими перебежками перемещающихся от одного теплого и сухого места к другому, я пытаюсь добраться домой. Там, по крайней мере, я не чувствую себя затравленным зайцем, который должен уворачиваться от спешащих по делам хищных существ, отскакивать от брызгающих едкой химической грязью машин, перепрыгивать через мерзлые лужи.
Я иду быстро, как будто боюсь опоздать к какому-то важному событию. И, естественно, как всегда, опаздываю. Вам когда-нибудь приходилось заявляться в кинозал в середине сеанса? Если фильм интересный, то на ваше появление никто не прореагирует, как это могло бы случиться в самом начале картины. Нет, в середине хорошего фильма все уже загипнотизированы происходящим на экране. И когда вы, извиваясь, протискиваетесь между спинками кресел и коленками, то зрители, которым вы помешали, в свою очередь, как змеи, вытягивают шеи, чтобы не отрывать взгляд от экрана. А вы садитесь на свое место, понимая, что вам уже не догнать ни зрителей в зале, ни сюжет на экране. Поэтому вам остается только особенно громко смеяться над случайно выхваченными из действия шутками.
Первое, что я вижу, когда сворачиваю в переулок к нашему дому, это две пожарные машины с открытыми «бойницами» железных люков, из которых тянутся похожие на раскормленных удавов пожарные шланги. Второе, что я вижу, это стоящий на обочине аквариум, заросший изнутри бурыми волосами водорослей. Третье, что я вижу, это мама с улыбкой человека, угадавшего номер в лотерее, но забывшего купить билет, стоящая рядом с пожарной машиной и наблюдающая, как сверху из разбитого окна на мокрый асфальт летят наши вещи. Эти три кадра дают мне полное представление о сюжете «фильма», на который я опоздала. Мне остается только досмотреть его до конца, насладившись последними режиссерскими и операторскими находками. Стараясь не привлекать к себе внимания, я иду вдоль сцены, на которой разыгрывается действие, лишенное всякого смысла, но по-своему красивое, как все бессмысленное.
Красные пожарные машины сияют какой-то совершенно нереальной чистотой, которая никак не вяжется с повсеместной и всепроникающей московской грязью, неотделимой от воздуха. Кажется, что машины только что вымыли специально для этой сцены. Зеленые пожарники напоминают людей из реалити-шоу. Они знают, что их снимают многочисленные камеры, но не подают виду, что замечают это. Режиссер строго-настрого запретил им смотреть в камеру. Но каждый из них спиной чувствует холодный взгляд объектива и старается быть более убедительным и выразительным, чем в жизни. Поэтому все участники реалити-шоу выглядят так нелепо. Жестикулируют, как глухонемые, перебравшие с циклодолом. Не переставая надрывно орут друг на друга. И даже когда лупят друг друга или бьются в истерике, то двигаются замедленно, потому что обдумывают каждое свое движение, чтобы лучше смотреться в кадре.
Зеленые пожарники, одетые в костюмы из фильмов про ядерную катастрофу, тоже важно вышагивают, широко расставляя ноги. Без видимых причин они идут от машин к подъезду, от подъезда к машинам, входят в проем двери. Резиново-брезентовыми руками, которыми, судя по виду, можно было бы обогащать уран, не боясь получить смертельную дозу радиации, эти безупречные воины постъядерной эры чертят в воздухе какие-то фигуры и схемы. Периодически кто-то из них выразительным движением терминатора подносит к уху рацию и так, чтобы слышали толпящиеся на холодной и мокрой улице испуганные соседи и зеваки, вещает:
 
– Информации о перекрытиях нет. Поэтому пролейте все как следует!
Через несколько секунд рука с рацией снова перемещается в положение «СВЯЗЬ»:
– Дайте напор! Напор, говорю, дайте! Вашу мать! – орет пожарник так, чтобы у стоящих посреди лужи наших соседей из нижней квартиры не осталось сомнений в том, что их венецианская штукатурка обречена.
Почему люди с таким удовольствием смотрят фильмы, в которых напалмом выжигают деревни, тысячи людей гибнут в потоках глобальных наводнений, кучки выживших бредут по опустошенным эпидемиями городам? По моей версии, одна из причин этого каннибальского удовольствия – это то, что кино не передает запах. Наше представление о запахе кремируемого трупа – это всего лишь еще одна вялая попытка пощекотать себе нервы. Что-то вроде онанизма. Попробуйте поджечь в квартире свои волосы или отрезанные ногти. Тошнотворный невыветриваемый запах, который получится, умножьте в десятки раз. Возможно, тогда у вас сложится минимально приближенное к реальности представление о том, что вы видите в кино.
Запах, который стелется по переулку, мало чем отличается от запаха горящей свалки на окраинах города. По сути, вся наша жизнь – это мусор, упорядоченный в той или иной степени. Горящая куртка из натурального меха пахнет всегда одинаково, независимо от того, висит она в шкафу или валяется в куче другого мусора на городской свалке.
Я зачарованно иду мимо стоящих машин, жестикулирующих пожарников и наших соседей, загипнотизированных душераздирающими фантазиями на тему размокшей и опадающей лепнины, венецианской штукатурки, разбухающего от воды наборного паркета. В грязных лужах под моими ногами набухают мои платья, блузки, свитера.
Когда пожарники триумфально выходят из подъезда вместе с ошметками тяжелого дыма и снимают свои копии шлемов Черного Лорда Дарта Вейдера из «Звездных войн», их лица излучают довольство. Их лица излучают уверенность. Их лица излучают осознание высокого качества выполненной ими работы. На их лицах написано, что они знают что-то такое, о чем не знают стоящие в промокших тапках жильцы дома. Возможно, именно о чем-то таком, чего не знаем мы, рассказывал мне мальчик, который два года сидел со мной за одной партой. Его звали Сережа. И его отец тоже был пожарным. У Сережи всегда было много модных вещей. Его CD-плееры, мобильные телефоны, mp3-плееры все время менялись, как будто Сережины родители владели сетью магазинов цифровой техники. Однажды Сережа раскрыл мне секрет своего счастья.
– Мой папа пожарный, – сказал Сережа.
– Ну и что? – не поняла я.
Словно сочувствуя мне, Сережа терпеливо объяснил мне, в чем дело:
– Когда происходит пожар, то никто не может точно сказать, что сгорело, а что нет. Может быть, что-то просто потерялось во время тушения, когда выносили вещи. Поэтому пожарные берут что-то для себя. Это нормально. У них маленькая зарплата. И это как премия. Потушил пожар – забрал с собой какую-нибудь вещь. Цепочку. Кольцо. Мобильный телефон.
Я таращу глаза, как будто мне сообщают, что у большинства людей есть какой-то орган, которого нет у меня, – третий глаз, или хвост, или перепончатый гребень на спине.
Сережа тем не менее старательно продолжает просвещать меня:
– Особенно хорошо, если горит магазин. Там после пожара все равно все списывают и увозят на свалку. Поэтому пожарники могут уносить вещи прямо коробками. Бывает так, что у нас дома лежит несколько коробок какой-нибудь фигни: диктофонов, телефонов, видеоплееров…
Видя удовлетворенные лица пожарных, я почему-то сразу вспоминаю этот рассказ. И думаю о том, что сегодня у них очень удачный день. Учитывая страсть мамы к драгоценностям и побрякушкам, зная о том, что в квартире полно дорогих вещей, оставшихся от нашей прежней жизни, я начинаю подозревать, что тушение продлится долго и последствия пожара будут разрушительными.
Наконец я решаюсь подойти к маме. Минуя пожарных, перешагивая через тела раскормленных удавов, уползающих в темноту подъезда, я иду по грязным лужам. На моем пути лежат беззащитные куски моей маленькой беззащитной жизни. Вот беспомощно раскинуло рукава белое платьеBenetton, и на его теле проступили отвратительные коричневые пятна. На дне глубокой лужи мой джемпер, привезенный отцом из Парижа, неуклюже обнимает рубашку брата. Прямо посреди дороги раскинулось, как самоубийца, кремовое мамино платье. На спине моей розовой футболки отDiesel, лежащей на холодном мокром асфальте, остался след чьего-то большого ботинка. Не вкладывая в это никакого смысла, я старательно обхожу свои уже мертвые вещи, как будто они когда-то были не просто аккуратно сложенным барахлом, а живыми существами, делившими со мной все мои тревоги и радости. Что теперь будет с ними? – думаю я. Но вдруг меня поражает совсем другая мысль: А ЧТО ТЕПЕРЬ БУДЕТ СО МНОЙ?