Попаданец на гражданской. Гепталогия (СИ)
«Твою мать, прокол за проколом. Менталитеты разные у азиатов, а я и забыл про то. Умен смотритель, ничего не попишешь, наблюдательный. И на нужную тему сразу говорить начал, с чего бы это?» — Ермаков внимательно посмотрел на старого путейца.
— Я, Константин Иванович, много чего видел и разобраться, китаец передо мной али японец, смогу…
— И откуда вы мое имя знаете?
— А вы есть начальник сейчас на всей Кругобайкальской дистанции, а новости и приказы у нас быстро расходятся…
— А вот это хреново, и потому я ваш разъезд на целые сутки отлучаю от телеграфа, мало ли что…
— Так понимаю я, ваше дело служивое, Константин Иванович. Только осмелюсь заметить, что на связь мы обязаны выходить, иначе в Иркутске суета начнется, и сюда могут из Михалева бронепоезд прислать…
— С этого момента поподробнее — на каком пути стоит, что на станции, как ведут себя чехи и сколько их? Да присаживайтесь рядышком, разговор у нас долгий будет…
Через четверть часа изрядно повеселевший Ермаков, отдав необходимые распоряжения, вяловато распекал командира «Атамана» поручика Мичурина, чей бронепоезд вломился на разъезд, словно озверевший кабан в заросли болотного камыша:
— Вы на пять минут раньше срока сюда влетели, поручик. Зачем торопились, план на то и существует, чтоб его придерживаться…
— Виноват! Просто команда беспокоились о вас, господин ротмистр!
— Хм, беспокойные… Ладно, прощаю на первый раз, но впредь… Смотрите у меня. Теперь черный паровоз отцепляйте, дальше на своем пойдете. Да, вот еще — на паровоз четырех морских офицеров посадите, они старшему лейтенанту Тирбаху зело пригодятся. А семьи их здесь останутся, комендант станции завтра весь эшелон в Порт Байкал отправит, здесь им делать нечего будет. Другие два паровоза с собой возьмем! Все понятно?
— Так точно, господин ротмистр!
— Идите, распоряжайтесь. Через пять минут выступаем…
Михалево
Когда эшелон миновал расположенное на крутом холме глазковское предместье, Иржи Колер не сомневался, что война для него окончилась. Достала она всех чехов до печенок, и если бы не интендантура, то было бы совсем кисло. Но вот уже три дня, как их эшелон застрял на этой проклятой ангарской станции, название которой с ходу и выговорить трудно.
Мрачное заснеженное место, продуваемое как в трубе холодным сырым ветром с Байкала. Первый раз он здесь был, когда преследовали красных летом прошлого года. Какая радость была на его душе. И вот не прошло и полутора лет, как он снова здесь, но на этот раз уходит от красных, которые неожиданно оказались сильнее…
Уходит… От огорчения Иржи сплюнул себе под ноги — как же, застряли здесь теперь на несколько дней, пропуская русские эшелоны. А попробуй не пропусти — дальше стоят японцы и войска Семенова, с ними дипломатию соблюдать приходится.
Но Колер, как и почти все солдаты чехословацкого корпуса, считал правильным приказ генерала Сырового о запрете прохода чьих-либо эшелонов, пока не пройдет последний чешский поезд. И плевать, что русские возмущаются, это их война, а чехов давно дома ждут. И умирать здесь никому не хотелось, тем более сейчас.
Но разве мог он знать летом прошлого года, что возвратится домой не нищим израненным легионером, у которого всего-то из богатств пять заслуженных кровью боевых орденов. Нет, сейчас Колер стал богатым — за день службы в Сибири каждому чеху платили один рубль, и не обесцененной бумажкой, а серебром либо золотом. Да и содержали их союзники, французы и англичане, очень хорошо — обмундировали и снарядили отлично, питались превосходно, давали папиросы и даже вино.
Иржи ощутил приятную тяжесть на животе — в туго повязанном поясе на исподниках были зашиты два десятка русских золотых монет, что не сдал он в походный банк корпуса. И было отчего — эти деньги достались ему нелегко, и поделиться ими он не желал.
Колер до сих пор помнил то богатое сибирское село, в которое ворвалась его рота. И принялась выполнять приказ — за то, что рядом с этим селением партизаны взорвали железную дорогу, жители были обвинены в пособничестве бандитам. А приказ был суров — село сжечь. И сожгли дотла, но перед тем обобрали его до нитки, чего ж добру пропадать. А монеты отдала богатая старуха, когда Иржи завалил на пол ее внучку, чтобы изнасиловать — обычная солдатская забава. Так себя все ведут, и чехи, и русские, и красные, и белые. Отдала деньги старуха, и Иржи тут же ее зарезал кинжалом, а потом ударил им и девчонку. До сих пор ее голубые глаза снились ему, а ночной порой он иногда слышал ее пронзительный крик. Но то пустое — так иногда ветер кричит в печных трубах.
А потом были еще сожженные села, много сел, может — десять, а может — пятнадцать, он их не считал. Зато добра везет домой много, на пятерых им целый вагон дали. Чего там только нет — швейные машинки и сукно, посуда и хорошая жатка, инструмент и вычурные стеклянные вазы. И многое, многое другое, что на родине стоило баснословные деньги. Зато здесь его можно купить за гроши или отнять. Иржи улыбнулся — в походной кассе у него почти восемьсот франков и на поясе еще пятьсот франков, если рубли в них перевести, и не бумажных, а золотых, что в несколько раз больше по курсу. И серебряных рублей у него в чемодане за подкладкой изрядно припрятано — сувенир домашним из суровой и далекой Сибири…
Сейчас Иржи бережно прижимал к груди большую банку парного молока, завернутую в меховую накидку. Зато все женщины и детишки еще теплого попьют. С неохотой продавали чехам молоко эти бородатые угрюмые казаки, что жили в пяти добротных усадьбах, сложенных из толстых лиственничных бревен. А более домов у станции не было построено — мало удобной земли в зажатом сопками распадке, казаки раньше промыслами занимались или служили, а земледелием здесь не проживешь — то Иржи сразу понял, сам до войны крестьянствовал. Да и бывший полигон место лишнее занимает…
Молоко продал чеху казак, и вчера добытого лося за швейную машинку отдал — Осип Михалев полчаса ругался, пытаясь набавку выбить у хитрого каптенармуса. Только не вышло, у русских даже поговорка по этому поводу есть — нашла коса на камень. А в село не попрешься — не велено уходить.
Ох уж эти казаки — бородаты, усаты, на штанах у всех лампасы нашиты, в Сибири — красные, а здесь, на Ангаре и в Забайкалье, — желтые. И отнять у них трудно, поди тронь — у каждого винтовка и шашка в доме, под рукой завсегда, и другие казаки тотчас со всех сторон сбегутся. Нет, обижать казаков себе дороже, то и пан генерал в приказе особо отмечал.
Но казаки особняком, а вот русских в последнее время Иржи презирать стал — у них паровозы отбирают, а они сопли и слезы размазывают, причитают, хотя чуть ли не все стоят с винтовками. Умирать не хотят, драться за родную землю не желают, только жаждут подальше от войны уехать. В каждом русском эшелоне, что смешались с чешскими вдоль тысячеверстной железной дороги, чехи видели много русских офицеров, при золотых погонах. А это и вызывало презрение — одни дерутся насмерть с красными, а другие по тылам жировали, а при первом признаке опасности сразу же удрали. Прикажете чехам за таких трусов воевать? Увольте! Нас дома ждут!
Подойдя к станции, Иржи увидел подходящий со стороны Байкала эшелон — за паровозом тянулись десять теплушек, каждая из которых была украшена белыми полотнищами с красными кругами. Матка Боска! Косоглазые союзники пожаловали, что они тут забыли? Везде, твари, свой нос суют!
Прибытие японского эшелона не вызвало на станции каких-либо треволнений. «Орлик» мрачными глыбами своих бронированных вагонов нависал над японскими теплушками, грозными орудиями внушая почтение любому врагу и тем паче союзнику. А потому стояли только обычные часовые у носовой бронеплощадки и у тендера. Экипажа внутри почти не было — два-три солдата дежурной смены на бронеплощадках кутались в тулупы. Котел держали в часовой готовности, а потому сидеть в железных коробках было туго — сибирский мороз знал свое дело.