Мурчание котят (СИ)

— Арта, — хотел сказать укоризненно. Хотел, но не вышло: голос оказался сиплым, слабым и чужим. — Арта, пшла прочь…
Она отреагировала ожидаемо — не пошевелилась, оставшись сидеть и вминать внутренности Эрвина в его же позвоночник. Только пушистый хвост приподнялся с лица человека. И он успел жадно вдохнуть, радуясь этому вдоху, как утопающий, но тут же снова получил меховым хлыстом по лицу. Только теперь с размаху.
— Арта, уймись, — прохрипел, прокашливаясь и морщась от тяжелого бульканья на месте мозгов. Рысь в ответ хлестнула его хвостом по лицу, только теперь сильнее.
Вот ведь цуккан драный!
Со стоном Эрвин полз с кровати и по стеночке добрался до душа.
Не глядя, нащупал висюльку душевого зверя, и холодная вода слабеньким напором потекла на голову страдальца. Пожалуй, такое начало дня можно было бы считать отличным, если бы вода шла посильнее. Эрвин медленно глянул вверх левым глазом, пытаясь зажмуренным правым уравновесить в голове бултыхающуюся тяжёлую взвесь боли и тошноты.
Привычное толстое брюхо не свисало внутрь, как обычно, и сейчас больше походило на сморщенную шляпку ядовитого бербьюка.
Что такое? Лес-Прародитель пересох?
Эрвин уткнулся головой в стену, пытаясь сообразить, что происходит и что теперь делать. Тонкая струйка холодной воды, что как раз текла на голову, немного освежала и проясняла мысли. Наконец понял.
Все силы живого Леса! Ну он и поганка! Бедняга водяной изголодался: три дня без сiлы. Всё время, что Эрвин с друзьями были на охоте и в загуле, он тут голодал. И к мучениям физическим добавились ещё и муки совести, и потому хозяин влил дрожащим пальцем не одну каплю, а две, а потом и ещё две — бери, мне не жалко, всё равно больше не вместишь.
И тут же получил в ответ хоть и такой же слабый, но вмиг потеплевший душ.
— Спасибо тебе, старина, — хотел подпрыгнуть, чтобы благодарно хлопнуть водяного по светлому брюху, но боль, отозвавшаяся мутной волной на открытие правого глаза, вовремя удержала от резких движений.
Вытереться несвежим улиточным мочалом и запихнуть его к чистящим бактериям вместе с грязной одеждой уже было легче — после купания прояснились и мысли, и зрение, но спускался Эрвин всё же осторожно, словно тысячелетний старец. Боязнь расплескать головную боль оказалась сильнее привычки быстро двигаться.
На кухне его встретил редкостный бардак: грязная посуда на столе и в мойке, объедки, усаженные насекомыми, противный кислый запах. Это было ужасно неприятно, но отчаяние его захлестнуло больше от вида перевёрнутых и разбросанных в беспорядке сидений и вздернутого кое-где с пола упругого слоя мха. Он только представил себе, что придётся наклоняться, чтобы всё это убрать, как его замутило.
Все бытовые животные, как и водяной, работали с перебоями — кто-то не хотел холодить, кто-то — резать, а микроволновка, заедавшая и в обычные дни, сейчас вообще отказалась реагировать на постукивания и щекотку под носом. Эрвин подождал немного, вцепившись в край стола в надежде, что на помощь опять придёт Арта. Но та не спешила помогать. А у лесного пожарного даже сил не было посмотреть, где его лучший друг и чем занята.
Тяжко выдохнув, раздал всем кухонным животным по капле сiлы и побрёл в оранжерею. Вот уж кто не нуждался в ежедневных подношениях и вполне мог какое-то время прожить без людей, так это растения. Опять на глаза попался плод персика. Он явно перезрел, и оставлять его на ветке было неразумно. Но и съесть самому, когда в доме гости, казалось неправильным. Да и привычка к самовоспитанию подсказывала: прогулять два дня на охоте, захмелеть до бесчувствия, а потом с трудом вспомнить, как добирался до дому — это точно не то, что следовало бы поощрять сладким.
Эрвин тяжело вздохнул, и отступившая было головная боль снова накатила одуряющей волной. Правильно! Загулял, ещё и ребят на то же безобразие подбил, так и надо, мучайся теперь!
Переживая неприятные минуты терзаний — чувство вины было острым и болезненным, — стал готовить завтрак на всех. Микроволновка так не замечала его как тогда после первой, так и сейчас, после второй капли сiлы. Не отреагировала и на третью. И даже шлепок по толстой спине не дал результата.
 
— Ах ты ж цукканова отрыжка! — зло проговорил Эрвин, но зверь лежал с сонно прикрытыми глазами, плотно закрытым ртом. Пригрозил: — Выброшу в Лес! Ну-ка, открывай пасть!
Рука чесалась дать упрямцу в лоб, но с порога раздался голос Джолли, веселый, как всегда, но — что необычно — хриплый.
— Что, с кухонной утварью воюешь?
Эрвин оглянулся и сморщился — снова всколыхнулась притихшая боль. Но когда рассмотрел приятеля, не смог сдержаться — рассмеялся, сгибаясь пополам. Всегда такой подтянутый, чистенький и аккуратный, сейчас Джолли напоминал едва вылупившегося дракона: волосы взъерошены и торчат в разные стороны, лицо помятое, а один глаз вообще заплыл. Вот уж кому охота запомнится надолго!
Друг явно обиделся. А Эрвин, всхлипывая от смеха, нарезал снедь и поливал её едкими соками лимона и одуванчика. Со стоном на кухню ввалился Андре, и вмиг стало темнее — он своими плечищами закрывал свет от окна — а его смешной тонкий голос больно ударил по ушам:
— Что тут у вас?
Эрвин обернулся, чтобы посмотреть на друга. Вот кто всегда отличался однообразием во внешности — хмельные соки, бои, недосыпание, тяжелые тренировки — ничто его не брало. Он всегда умудрялся выглядеть свежо, как спелый персик.
Кстати, персик!
— Да вот… Эрвин, цукканово семя, смеётся надо мной, — обиженно проговорил Джолли и схватил тот самый спелый персик, который в воспитательных целях не стал есть хозяин.
Он лишь чуть скривился и вернулся к приготовлению завтрака — жаль, конечно, не попробовать ему сегодня и дольки. Джолли так вкусно вонзал в мякоть зубы и с шумом втягивал сок, там упоённо жевал так долго лелеемую сладость, что Эрвин не сдержал вздоха.
Ну и ладно, подумаешь, сладкое! Зато с друзьями повидался, а такие события, как их прилёт, как совместная охота, как весёлые перебранки и даже эта, одна на всех головная боль, бывают нечасто.
Андре снова пропищал:
— Эрвин, мне бы на башенку связи, а?
— Открыто там, иди.
Когда Эрвин уже выставлял на стол блюда, подтянулся Тимон. Тоже волосы торчком и лицо помятое. Вроде и разные они — один большой и светловолосый, другой сухощавый брюнет, а в дружеской попойке одинаковы.
— Эх, други, как хорошо, что вы прилетели! Пусть наградит вас Лес-Прародитель.
Джолли, явно ещё не отошел от обиды — вот же смешной! — въедливо сказал:
— Мы, вообще-то, не к тебе прилетали, — и Эрвин перестал жалеть о потерянном сладком персике, чью крупную косточку он сейчас вертел в пальцах, — мы прилетели на охоту. Ты тут ни при чём, просто живёшь ближе всех к Полярному острову, а так… Можно было бы и не прилетать.
Эрвин через стол двинул болтуна в плечо:
— Молчи уже, Джолли.
— Да, молчи лучше, — поддержал его и Андре. — Хорошая была охота, мясом запаслись, шкурами.
Эрвин подумал, что ещё и впечатлениями. В последнее время тоска от одиночества одолевала его всё чаще, и такие сборища были отдушиной, редкой, замечательной, дающей отдохновенье не столько телу, сколько его душе.
— Я свою долю выменяю на что-нибудь стоящее, — задумчиво продолжил Андре. Его обычное немногословие пропало то ли от воздействия вчерашних хмельных соков, то ли вдруг захотелось поговорить.
Да, наверное, именно оно, потому что следующие его слова поразили всех.
— Хорошо бы на жену, но не знаю даже получится ли… На следующую сезонную ярмарку хочу попасть. Может и найдется по мне невеста?
Эрвин кивнул, соглашаясь. Не говорить же ему об очевидном? Он и так знает, что даже бесплодная женщина не пойдет в дом такого, как любой из нас.
— А меня маманя никогда не женит, — после персика настроение у Джолли, кажется, улучшилось, и он завёл привычную песню про свою маманю — персонажа когда трагического, а когда и драматического. Вот только в его устах, о каких бы событиях с участием мамани он ни рассказывал, она всегда получалась почему-то персонажем исключительно комическим.