Пути и перепутья (СИ)
Гений Холлуорда достиг своего пика, когда он писал этот портрет, выразительность его работы и владение светом были лучше, чем у Сарджента, а умение строить композицию и эмпатия выше, чем у Уистлера, по крайней мере, по мнению Изобель. Прочие критики относились к нему менее восторженно, но она ведь преподаватель литературы, а не историк искусств, и имеет право думать все, что угодно. У мистера Г. были прекрасные руки пианиста, он стоял у маленького столика, на котором можно было разглядеть лист с нотами «Лесных сцен» Шумана.
На мгновение в голову Изобель пришла безумная мысль, что стоит ей коснуться одной из этих замечательных рук, и он просто выступит из портрета, замерев на мгновение, чтобы поправить отворот сюртука, или, возможно, поможет ей подняться в согретую солнцем комнату, в которой витает аромат сирени.
А потом Филипп потянул ее за рукав, и наваждение рассеялось.
— Давай, Изобель, — сказал он. — Пора покинуть твоего дружка. Совсем скоро мы увидим его снова.
— Как раз тогда, когда какой-нибудь русский нефтяной магнат увезет его прочь в Санкт-Петербург, — проворчала Изобель. Она обернулась, чтобы взглянуть на юного мистера Г. в последний раз, и они с братом заняли свои места.
* * *Первые несколько лотов были интересны, но потом Изобель стало скучно. Она попыталась проверить почту, но один из аукционных мирмидонов зыркнул на нее, и пришлось выключить очки. Упорная борьба со сном закончилась, когда объявили ее лот, как она называла его про себя.
— Лот 427, дамы и господа. Портрет неизвестного джентльмена работы Бэзила Холлуорда. Ставки начинаются от пятисот тысяч. Пятьсот — шестьсот, спасибо, мадам. Шестьсот тысяч, могу я — семьсот, спасибо, сэр…
Ее сердце екнуло и заколотилось, Изобель прижала пальцы к ключицам, словно это могло помочь его унять. Цифры добрались до головокружительных высот, а Филипп рядом с ней молчал. Он поднял карточку где-то около отметки в два миллиона, и, увидев это, она чуть не упала в обморок, и еще раз, когда он перебил ставку джентльмена в прекрасно пошитом костюме, в котором она опознала участника одного из ее любимых шоу на Вебфликс.
Четыре с половиной миллиона. Пять! Изобель казалось, что мистер Г. смеется над ними, богатыми, невежественными людьми, готовыми выбросить свои деньги на любую бесполезную вещь. Он будто ухмылялся — конечно же, из-за игры света и угла обзора с того места, где она сидела. Изобель покосилась на Филиппа, но лицо того было бесстрастным. Он намекал, что намеревается что-то купить сегодня, и теперь, похоже, пережидал, когда этот лот наконец уйдет и он сможет перейти к другому, более интересному и менее дорогому.
Семь миллионов. Восемь. Ставки остановились, аукционист занес свой молоток…
И Филипп поднял руку.
Сердце Изобель остановилось, и на секунду она подумала, что оно уже не забьется снова — задержка сокращений ощущалась, словно прямой удар в солнечное сплетение.
— Девять миллионов, дамы и господа. Девять миллионов. Девять миллионов раз? Два?
Звук молотка — словно выстрел в голову.
— Продано за девять миллионов лорду Торбею. Спасибо, милорд.
Филипп усмехнулся и двумя пальцами прикоснулся к подбородку Изобель, закрывая ей рот. И она только тогда осознала, что открыла его от изумления.
— С днем рождения, сестренка.
* * *Изобель редко вспоминала, насколько все-таки была богата ее семья, с очень, очень старым состоянием Уоттонов и доходами от изобретений матери. Заставив себя забыть, Изабель не пользовалась этими деньгами: домик в Хьюстоне она купила в ипотеку на тридцать лет, а годовые абонементы в оперу и Театр на Аллее вообще-то были ей не совсем по средствам. Тот факт, что ее брат спокойно потратил девять миллионов фунтов на подарок к сорокалетию («Но мой день рождения в ноябре!» — «Но в ноябре не будет аукциона, Бель») свой младшей сестры, которая упрямо жила за границей на университетскую зарплату, ее почти взбесил.
Почти.
Потому что сейчас портрет мистера Г. висел на стене в ее кабинете, бережно и аккуратно доставленный в ее новый дом через Атлантику. Это неуважительно, подумала она. Он совершенно выбивается из размеров ее комнаты — и из ее жизни. Наверное, стоит его передать. Хьюстонский музей Изящных искусств с радостью повесит рядом с ним маленькую плашку — «Передано из частной коллекции д-ра Изобель Уоттон» — и о нем позаботятся, им будут восхищаться, он будет свободен.
Свободен? Любопытный выбор слова.
Со временем она так и сделает. Это ее долг перед потомками — убедиться, что картина не потеряется снова и у нее будет дотошный хранитель, который сможет контролировать уровень влажности и беречь ее от пыли. Но совсем ненадолго — возможно, всего один семестр, — она побудет эгоисткой и прибережет мистера Г. для себя. В конце концов, и роман, и дневники лорда Генри Уоттона говорили о нежелании Холлуорда выставлять этот портрет в музее. Она не могла не испытывать уважения к старому другу своего предка и, возможно, несколько глупого стремления удовлетворить его пожелания хотя бы на время. Все-таки портрет так долго был спрятан.
Когда портрет неизвестного джентльмена обнаружили в 2012 году после смерти его последнего владельца, мистера Чарльза Уайта, он сменил по меньшей мере пять частных коллекций, прежде чем попасть на аукцион. И аукционный дом, и Изобель провели собственные расследования; результаты были удручающе расплывчатыми: по-прежнему было совершенно не ясно, как он попал в руки мистера Уайта. После его абсолютно внезапной скоропостижной болезни и смерти, портрет снова и снова покупали, отказывались выставлять, а потом неожиданно поспешно продавали. Точные причины были неизвестны. Ходили шутки, что картина проклята, но они были мало похожи на юмор.
Изобель обожала готические романы и была до определенной степени уверена, что не живет в одном из них. Возможно, картина нервировала людей своей странной историей и связью с печально знаменитым романом — что само по себе не казалось проклятием — и она едва ли считала эту ассоциацию негативной. Словно дом, где произошло громкое убийство, наполнен не призраками, а воспоминаниями тех, кто знает об этой истории.
Она была практичной женщиной, одной из наиболее известных западных исследовательниц писем и истории викторианских гомосексуалов, куратором дневников и архивов лорда Генри Уоттона и Бэзила Холлуорда, и она не верила в призраки.
* * *Начался осенний семестр. Каждый год она считала своим долгом рассказать студентам курса викторианской литературы об истории своей семьи; еще будучи аспиранткой, Изобель выяснила, что самые любопытные всегда находят ее сами. Один из ее выпускников слышал о покупке на аукционе. Сесил хотел увидеть картину, но она солгала, что на время вернула ее обратно в аббатство Морли.
Изобель сама не поняла, зачем.
За первый месяц она не слишком часто видела мистера Г. — ее обязанности заставляли проводить больше времени в университетском кабинете, нежели дома, хотя она приобрела привычку проверять картину, когда возвращалась с работы. А однажды поймала себя на том, что здоровается с ней.
Филипп прав, подумала она. Мне нужно завести парня. Или девушку. Или хотя бы кошку.
Она стала раздражительной и списывала это на то, что никак не может привыкнуть к отсутствию нормальных времен года в Техасе, и что ее брат говорил об осени, когда на улице было под тридцать. В один дождливый день, в конце сентября, она допоздна работала дома, проверяя работы под взором мистера Г. Неделя была долгой, и Изобель продиралась через бесконечные растительные образы Вордсворта в очередной студенческой работе, когда ее глаза закрылись. Планшет медленно выскользнул из рук, и она заснула.
Мистер Г. повернулся к маленькому столику и подобрал нотный лист.
— Вам нравится Шуман, леди Изобель? Я могу сыграть для вас, если хотите. Моя мать часто играла мне «Вещую птицу», когда я был маленьким.