РЕФЕРЕНС. Часть вторая: ’Дорога к цвету’ (СИ)

За несколько дней разобрали и рассортировали склад. Нашли контейнер автономных светильников, которые расставили и развесили по всему замку. Это избавило нас от полуслепого вечернего спотыкания с коптилками. Аккумулятора в светящемся шаре хватает на неделю, а на складе есть зарядные крэдлы. Больше, к сожалению, электричество никуда не разведено, хотя оно определённо есть, холодильники ― тому наглядное подтверждение.
Из приятных неожиданностей — нашли несколько упаковок бумаги, вполне подходящей для рисования как карандашами, так и акварелью. Нагма в акварельные краски просто влюбилась, что приятно разнообразило пятна на её носу и щеках. У ребёнка талант колоризировать всё, включая собственную физиономию.
Наши уроки рисования стали взаимообразными — я учу её рисовать контур, она меня — работать с цветом. Беру её маленькую ручку в свою — и она заканчивает линию так же, как закончил бы я. Она кладёт ладошку на мою руку — и краска ложится так, как будто я настоящий художник. Видим мир глазами друг друга. Очень странное ощущение.
Я сажусь на стул, Нагма на мои колени, и мы рисуем вдвоём как один человек. Даже моя чёртова пресбиопия на это время отступает. Очков на складе никто не запас, а жаль.
Оружейные (предположительно) сейфы остались закрыты — Берана то ли не понимает приказов Калидии, то ли игнорирует их. Девушка считает, что некоторые приказы должны сопровождаться кодовым словом, но его знает только Креон. Неплохо владетель распорядился бывшей женой — сделал из неё пульт дистанционного управления замком. Теперь Калидия пытается хакнуть собственную мать, подбирая слова методом тыка. Это чертовски неэтично, а главное — безрезультатно, но она упорная девушка.
Алиана напрягается, не без оснований проецируя ситуацию на их отношения, но чувства превозмогают. Иногда жалуется мне на душевную чёрствость подруги, но потом сама же её оправдывает, — мол, виноват во всем Креон, а Калидия — жертва обстоятельств. Я не спорю, жертва так жертва, хотя её поведение, на мой взгляд, максимально далеко от виктимного.
Оболочка Калидии, напившись крови, разархивировалась из кокона и теперь висит в наполненном специальной жидкостью прозрачном цилиндре на складе. Жидкости две больших бочки, надолго хватит. Калидия периодически выгуливает своего экзосимбионта в окрестностях, скача по косогорам не хуже горной козы. Один раз вышла к Абдулбаки с целью показать, что, мол, демоны-демоны, бойтесь. Но он не боялся, а пялился, выпучив глаза, на выступающие в грудной части брони полушария. Эффект вышел сомнительный. Я, кстати, предупреждал, что так будет, но Калидия меня, разумеется, не послушала. Ещё и оскорбилась на такое неуважительное внимание аборигена, чуть башку старейшине не снесла. Когда она в оболочке, мысли её становятся короткими и агрессивными, этакий «боевой режим». Словно другой человек.
Свой авторитет она не подняла, зато поддержала мой — ещё бы, целую демоницу имею. У Абдулбаки сложилась в голове инфернальная, но логичная в местной парадигме картина — замок занял древний неуязвимый (пули не берут) колдун со своими жёнами — раскрасавицей Алькой (светлые волосы по местным понятиям — сразу Мисс Вселенная), суперженщиной Бераной (в изложении местных принесённый ей мешок превратился в «по ослу с поклажей в каждой руке»), жуткой самкой демона Калидией (с во-о-от такими сиськами!) и опасной, как ядовитая змея, беглой ведьмой Анахитой. Почему колдун? А как без колдовства старик такую кучу баб ублажает? То-то же.
В общем, Абдулбаки меня побаивается, что не мешает ему периодически канючить и требовать даров. К счастью, он не привередлив — ножик для себя, кастрюля или стеклянные бусы для жён, пакетик конфет для детей делают его счастливым примерно на неделю, после чего старейшина снова начинает намекать на компенсацию и премирование. Зато у нас каждое утро есть свежее молоко, овощи и зелень.
 
Рёбра мои зажили, только поднывают к перемене погоды. Могу неплохо предсказывать дождь. И почти привык к тому, что старик. Почти. Иногда спросонья забываю и пытаюсь вскочить с кровати. Организм наказывает прострелом в спине и головокружением. Быстрый подъём по лестнице требует постоять и переждать, пока перестанет колотиться сердце. Надо быть осторожным с едой — желудок принимает не всё. Надо избегать крепкого чая, особенно на ночь — давление скачет, не уснуть. Организм требует внимания, как ушатанный автомобиль, где всё, что не на проволоке, то примотано изолентой, и никогда не знаешь, что отвалится на следующей кочке. Но больше всего меня бесят зеркала. Так и не смог привыкнуть, что оттуда на меня смотрит какой-то мерзкий, старый, заросший седой бородой хрен. Избегаю зеркал, как вампир. Иной раз окинешь задумчивым взором приятные линии наклонившейся над плитой Анахиты, поболтаешь с ней, поулыбаешься, а потом хренак — зеркало. Как с разбегу об стенку — ну куда ты смотришь, старый хер? Мало ли, у кого фигура, это теперь не твоя забота. Сиди, вон, на солнышке, кряхти да попукивай.
Нагма окончательно вжилась в роль моей внучки. Когда мать ей напоминает, что это технически не совсем так, девочка на минуту озадачивается, но тут же забывает. «Дедушка Док», и всё тут. Я не возражаю, мне даже чем-то приятно. Маленькая непоседливая таблетка от одиночества.
Читает она уже неплохо, но за отсутствием книг единственным источником письменного слова остаюсь я. Девочка из горного села живёт бурной интересной жизнью, которая абзац за абзацем разворачивается на доске для маркера. Нагма требует новых и новых подробностей, мне приходится напрягать скрипящие, отравленные токсинами распада, старческие мозги. Может быть, эта активность слегка отдалит момент тесного объятия с Альцгеймером и этим, ну как его, ну, вторым… Вот, уже не помню. Ах, да, Паркинсон. «Здравствуй, Дедушка Склероз, ты подарки нам принёс? Здравствуй, Дедушка Маразм, мне бы твой энтузиазм…»
При первых признаках возрастной деменции шагну с южной стены. Она удачно расположена над пропастью, лететь далеко и весело. Вид, опять же, красивый, особенно на закате. Мы с Нагмой там частенько сидим, свесив ноги, и рисуем пейзажи. Она однажды уронила в пропасть сандалию, расстроилась, запустила вслед вторую. Теперь бегает в кедиках, отчего стала резвее, но тише.
Всегда гнал от себя мысли о детях. «Зачем тащить новую жизнь в этот мир, полный страданий?» «Ну какой из тебя отец, посмотри на себя?» «Что ты можешь дать ребёнку, великовозрастный обалдуй?» «Себя-то не воспитал, куда тебе детей воспитывать?» «Зачем тебе эти проблемы, если итогом станет неизбежное: «Я тебя ненавижу!» «Людей на свете и так больше, чем надо». И прочий «зелен виноград». Своих детей у нас быть не могло, а к идее усыновления жена относилась весьма прохладно. Она была слишком недоверчива к миру, включая меня. И мы с миром в конце концов оправдали её худшие ожидания.
А теперь сижу, смотрю на Нагму, которая сопит, ёрзает, морщит испачканный карандашным графитом нос, и пытаюсь понять, что за странное чувство испытываю к совершенно чужому ребёнку. Что за пропущенный при изучении анатомии орган сжимается внутри? 
Это сенильность, или я в свой жизни упустил что-то важное?
Зато мы умеем рисовать вместе. Когда Нагма водит моей рукой, а я — её, становимся одним целым. Два полхудожника в одном. Пастель, цветные карандаши, акварель. Пейзажи, спасибо Нагме, уже выходят недурно. С портретами — по-разному. Модели у нас две — Алиана и Берана. Анахита отмахивается — «много дел». Калидия — «просто не хочу». Слишком свежи воспоминания, как я чуть не нарисовал вместо неё мальчика. Алька терпит из вежливости и некоторого остаточного пиетета ко мне как бывшему командиру. А вот Берана может стоять или сидеть часами, не испытывая от этого ни малейшего неудобства. Её портреты карандашом, пастелью и акварелью уже составляют приличную стопку. Была смутная надежда, что удастся создать референс, который выдернет затычку из её головы — но нет. Иногда кажется, что вот-вот… Но нет.