Оранжерейный цветок (ЛП)

Я жду, что отец вытащит пачку денег, будет угрожать или даст взятку, но вместо этого он просто кивает и говорит: — Хорошо.
Я хмурюсь, наблюдая, как коп запирает меня в камере к моим отцом, а отец не сопротивляется, ни черта не стыдясь того, что он здесь. Он просто стоит напротив меня, засунув руки в свои черные брюки.
После громкого удара захлопнувшейся двери коп исчезает в темном коридоре.
Почему ты, блять, здесь? Я должен спросить его. Но я снова оказываюсь в том загородном клубе, тихий, семнадцатилетний и ненавистный, как бы сильно я ни хотел всё это отпустить.
— Моя команда юристов уже разбирается с этим бардаком, — говорит он. — Об этом позаботятся. Тебя должны выпустить отсюда через пятнадцать минут.
Я открываю рот, чтобы сказать ему, что мне не нужна его помощь, но он прерывает меня.
— Ты мой сын. Я не знаю, сколько раз я должен напоминать тебе об этом — такое ощущение, будто Сара выжгла моё имя из твоей головы.
Моя челюсть крепко сжимается. Я не хочу снова поднимать все эти вопросы. Я не хочу слышать, как он называет её сукой или кричит о том, как она промыла мне мозги. Я просто хочу посидеть здесь в гребаном покое и разобраться с обвинениями самостоятельно.
— Райк, — он произносит моё имя так, словно оно что-то для него значит. — Что ты хочешь от меня? — он протягивает руки, ладони направлены на меня, будто он открывает себя мне, будто он чертовски старается. — Или я просто замахиваюсь на невидимый шар? Это конец, да? Я ничего не могу, блять, сделать. Ты принял решение, что больше не хочешь иметь отца.
Внутри меня что-то щелкает.
— Прекрати вести себя так, будто это твой благородный способ вернуть сына, — рычу я, поднимаясь на ноги в горячем гневе. Я указываю на него. — Речь никогда не шла о том, что ты просто хочешь, чтобы я был в твоей жизни.
Он хмурится с явным ненадуманным замешательством.
— Тогда о чём она шла? Пожалуйста, блять, скажи мне.
У меня болит живот. Я не хочу вести этот разговор. Я даже не хочу смотреть на него.
— Просто убирайся из моей гребаной жизни! — я провожу рукой по волосам, натягивая пряди. — Просто, блять, уйди!
Он даже не вздрагивает.
— Ты злишься на меня. Я это понимаю.
— Правда?! — я просто продолжаю трясти головой, у меня болит шея. — Ты срал на меня годами. Ты срал на Ло. И теперь ты хочешь стать моим отцом? Ахуеть как удобно получается. Моя мама раскрыла твоё прикрытие, весь мир знает моё гребаное имя и мои отношения с тобой, и теперь, теперь ты хочешь сказать: Это мой сын, вот он. Посмотрите на него. Он мой, — я показываю пальцем на него. — Пошел ты!
— Я всегда хотел быть тебе отцом…
— ЛЖЕЦ! — кричу я во всю мощь своих легких, мое горло горит. — Ты чёртов лжец! Если ты хотел меня как сына, то какого хрена ты решил защищать себя, а не меня?! Ты решил спрятать меня, чтобы спасти свою гребаную репутацию! Так скажи мне, папа, каким, блять, образом я должен испытывать к тебе что-то кроме ненависти?
Он отводит взгляд, и это придает мне сил.
— И теперь, — продолжаю я, раскрывая объятия. — Ты сделаешь всё, чтобы вернуть меня в своё расположение. Ты хочешь, чтобы я выступил перед СМИ, чтобы рассказал им, как ты никогда бы не тронул моего младшего брата. Что это злодеяние не в твоей гребаной натуре, — я киплю заживо, кровь бушует в моих венам. — Десять лет спустя, папа, и ты снова хочешь, чтобы я тебя защищал. Это всё, чем я для тебя являюсь. Кем-то, кого ты можешь использовать, когда это станет чертовски необходимо.
Он просто смотрит жестким взглядом, не отступая, но в его глазах есть что-то глубокое, что-то чуждое. Что-то грустное.
Я делаю шаг к нему, указывая на свою грудь.
— Ты больше не сможешь использовать меня. Я не буду сыном на твоей стороне, заставляя тебя выглядеть гребаным героем, когда ты самый худший, блять, злодей.
Я тяжело дышу, пытаясь поймать воздух в легкие.
Я не свожу с него испепеляющего взгляда.
— Ты закончил? — грубо спрашивает он. Он принимает моё молчание за ответ. — Может быть, тебе стоит напомнить, Райк, но я ни разу не просил тебя говорить обо мне что-либо в СМИ. Речь никогда не шла об этом, и если ты продолжаешь так думать, то это твоё собственное заблуждение приводит тебя к таким заключениям. Не я, — он переминается на ногах, но не отрывает от меня взгляда. — Я могу жить с этими обвинениями. А вот с чем я не могу жить, так это с потерей тебя, потерей Лорена. Я бы умер, защищая вас двоих, и если ты этого не видишь, тогда я не знаю, что еще я могу сделать, чтобы показать тебе.
 
Он не говорит, Мне жаль, что я заставил тебя пройти через ад. Мне жаль, что я отпихивал тебя в сторону и орал на твоего брата, будто он кусок дерьма и неудачник, каждый божий день.
— Почему ты не можешь просто, блять, извиниться? — спрашиваю я. — Почему ты не можешь признать, что ты проебался?
— Потому что я этого не делал, — говорит он мне, прожигая дыру в моей груди. — Тогда я принял трудное решение, и если бы меня поставили в такое же положение, я бы принял его снова. Если бы я не солгал о тебе, Райк, то альтернативой было бы признаться в чем-то, что отправило бы меня в то место, где ты сейчас стоишь, — он показывает на камеру. — И где бы тогда был Лорен?
У меня сводит живот, когда я думаю о своем брате, зачатом во время секса с несовершеннолетней. Мой отец попал бы в тюрьму, а мой брат… родился бы у матери, которая его не хотела. Попал бы он в приемную семью? Или Джонатан отдал бы его на воспитание Грэгу Кэллоуэю? Были ли они вообще тогда друзьями?
— Я люблю тебя, — говорит он мне. — Я всегда тебя любил. Можешь ли ты поверить в это или нет, зависит только от тебя. Я здесь не под ложным предлогом. Мне не нужно твоё чертово заявление для СМИ. Я не хочу твоего прощения. Я просто хочу, чтобы ты был в моей жизни. Я хочу своего сына. И если это значит, что мне придется выслушивать твои оскорбления за каждым нашим ужином, хорошо. Но я предпочту это, чем вообще ничего, — он широко разводит руки. — Тебе решать, Райк.
Я провожу рукой по волосам. Я хочу верить ему. В глубине души я хочу, чтобы все это закончилось, и я хочу, чтобы у меня был тот отец, за которого он себя выдает. Но под этой безусловной, больной любовью скрываются годы боли. Как это может пройти?
— Как я должен принять тебя? — спрашиваю я, мой голос низкий.
— Спроси меня о чем угодно. Мне не сложно быть честным, даже если тебе не нравятся мои, блять, ответы.
Не знаю, почему я понимаю это именно сейчас, в этот, блять, момент — но я ругаюсь так же, как он, так же часто, так же сильно. Что это значит? Я перенимаю его манеры? Он был рядом настолько, что мог как-то повлиять на меня. Даже если он лгал обо мне — он был рядом, пытался быть частью моей жизни.
Я рассматриваю пространство вокруг: металлический туалет, раковина, решетка за отцом, мрачная цементная стена за мной. Мой отец дает мне выход. Я всегда видел только черное и белое, когда дело касалось моей семьи. Но, может быть, наша ситуация слишком серая — может быть, нет правильного и неправильного выбора. Есть только решения, которые причинят боль моему брату, и решения, которые причинят боль мне.
— Почему я вообще здесь? — спрашиваю я, нуждаясь в том, чтобы кто-то подтвердил мои подозрения.
Он скребет пальцем по пруту, в его глазах плещется раздражение.
— Это вина Саманты Кэллоуэй. Она, очевидно, отправила своему другу электронное письмо, чтобы он вызвал на тебя полицию. Она немного перегнула палку в своем гневе, — он смотрит на меня. — Её дочери все немного сумасшедшие, чтобы ты знал точно, откуда у них это.
— Она вызвала на меня гребаных копов, — отвечаю я. — Это не сумасшествие, это…
— Это сумасшествие, — возражает он.
— Это пиздец.
— И это тоже, — говорит он. — Но чего можно ожидать, когда ты суешь свой член в пятнадцатилетнюю девочку, когда тебе двадцать два.