Империя. Пандемия (СИ)
Итак, четверо из шести членов «Коллегии семи». И или она соглашается на их ультиматум, или голосов у нее не будет.
Конечно, можно ждать. Даст Бог, Миша поправится…
Заметив, что генерал все еще не решается уйти, Императрица спросила:
‑ Что‑то еще?
Тот явно замялся.
‑ Тут такое дело, Государыня. В общем, граф Свербеев скончался от «американки».
Маша молча встала и вышла из «Аквариума».
* * *
ТЕКСТ ВИТАЛИЯ СЕРГЕЕВА:
Из Воспоминаний академика П.А. Сорокина.
«Страницы русского дневника». 2‑е издание. М. Дело народа. 1948г.
Начальник поезда махнул рукой, и кондуктор впустил в вагон стройную женщину лет около тридцати с младшим сыном на руках. Сергей помог войти ей и пропустил вперед девочку, почти подростка, и мальчика года на три её младше. Потом вошел сам. Пока они грузились, я успел вернуться в купе и убрал бумаги.
‑ Ну, здравствуй, Питирим Александрович! Спасибо за приют. А то бы этот начальничек засунул нас с детьми на жесткие места.
‑ Здравствуйте, Сергей Александрович! Здравствуйте сударыни и молодые люди…
Дама поздоровалась с наклоном головы, и у меня было такое ощущение, что, не будь мы в вагоне, спутница Сергея сделала бы книксен. Впрочем, её дочь присела «приветствуя дяденьку». Старший из мальчиков поздоровался, титуловав меня так же.
‑ Извини Питирим, замешкался. Разреши приставить тебе Лидию Ивановну Кашину. Барыню нашу. Григорий, Нина… – как звали младшего, я не запомнил.
Представление прозвучало вроде и спешное, но с вернувшимся рязанским говором было произнесено Сергеем с чудной теплотой.
‑ А это мой друг, Питирим Александрович Сорокин, приват‑доцент, председатель научно‑учетной комиссии ВсеИзберкома, член ЦК партии эсеров.
Мы с Кашиной обменялись принятыми словами радости. Но после последней фразы Лидия Ивановна как‑то погасла.
‑ Какими судьбами Сергей Александрович?
‑ К родителям ездил. Повидаться и с предвыборным митингом. Да пришлось одним днем оборачиваться.
‑ Почто так?
‑ Да!
Есенин энергично махнул рукой и поедал историю своего скорого путешествия. В общем, то она была схожа с моей.
Вчера под вечер он прибыл в Рязань. Даже успел выступить перед публикой в театре и на мукомольном заводе, на собрании. Его стихотворно‑агитационные антрепризы и в столицах имели успех, а для глубинки, не избалованной такой художественной обработкой текущей жизни, было событием. В отличие от той же Москвы здесь его встречи проходили без полемики. Всё же за последний год Есенин стал в народе популярнее и Клюева, и Блока. В этом помогли ему и наши партийные издания и тем, что Сергей пошел на выборы не от нашего, а от горьковского списка я был опечален. Ярких фигур нам категорически не хватало. И хотя мы могли бить логикой на митингах и собраниях и Есенина, и Холодную, и шедшего с коммунистами Маяковского, но кто, особенно в глубинке мог оценить наши лингвистические конструкции? Нам, старым социалистам, прореженным от многих видных, создавших себе имя антиправительственными выступлениями и террором довоенных деятелей, стиснутым цензурными рамками, оговоренными при допуске на выборы и разбежавшимся по разным спискам, часто было нечего противопоставить этим художественным дивертисментам. Мы, не ясным мне до конца образом, проигрывали агитацию.
Недели две назад, будучи на «объединенном социалистическом митинге», я, вдруг, понял, что случилось нечто существенное. Тогда в родной моей Вологде выступали я, «бабушка русской революции» Брешковская, и её, революции, «дедушки» Плеханов с Чайковским, слушатели – крестьяне и рабочие – неожиданно разразились свистом и угрозами в адрес этих старейших друзей революции. Против мучеников Брешковской и Чайковского употреблялись такие определения как «предатели!», «контрреволюционеры!». Забыв цензурные требования, Чайковский кричал: «Кто вы такие, чтобы обращаться с нами таким образом? Что вы, бездельники, сделали для революции? Совсем ничего! Чем вы когда‑нибудь рисковали? Ничем! А эти мужчины и женщины – указал он на нас – сидели в тюрьмах, голодали и мерзли в Сибири, снова и снова рисковали своими жизнями. Это я, а не кто‑либо из вас бросил бомбу в тирана‑министра. Это я, а не вы слушал смертный приговор царского правительства. Как смеете вы обвинять нас в том, что мы – контрреволюционеры?! Кто вы, если не толпа глупцов и бездельников, сговаривающихся развалить Россию, погубить революцию и самих себя?» Этот взрыв вызвал трепет и произвел на толпу большое впечатление. Но ясно, что все великие революционеры столкнулись лицом к лицу с трагедией. Работа и жертвы забыты. В сравнении с коммунистами, анархистами и даже михайловскими освобожденцами они сейчас рассматриваются как реакционные и «вчерашние». Тогда я впервые и услышал, что в народе зовут наш список «социалисты‑реакционеры».
Собственно, эта стремящаяся на волю в народной массе волна и прорвалась в Тамбове и у Сергея в Константиново.
‑ Ночью пурга была, я на поезде до Рыбного, а там верхома на лошаде витязить. Как только домой приехал, мамку с батей обнял, – гуторил «по улишному» Сергей. ‑ Умылси. Даже полотенцо ещё не взял. Тут соседский Петька забегает и кричит «Барыню жгут». Я в валенки и старый свой тулупчик и к усадьбе. А там митинг.
Дальше Сергей живописал, как у барского дома встали друг против друга две стенки. константиновкие бабы да мужики и пришлые. Кто их после метели гнал семь верст из Вакино через Федякино так и не прояснилось. Как и то почему пришлые хотят не свою, а чужую усадьбу пожечь. Но встретившие нарастающий отпор и вразумлённые цветастой есенинской речью чужаки стали отступать.
‑ А знаешь, когда они охолонились и схлынули?
‑ Когда же?
‑ Как я имя Горького назвал. Сказал, что от «Трудовой Крестьянской Рабочей партии Горького» в Думу иду. Они даже поругались меж собой. А потом все и ушли огульно. Только один пока я мужиков наших агитировал, остался, но молчал, только слушал меня и зырил. Такая каша там у всех в голове! Говорят, что барыня у нас хорошая, и Государь, да землицы бы по десять десятин хотя б каждому прирезать!
‑ Кто людей мутил, не вызнали?
‑ Нет пока, ‑ вступила в разговор молчавшая хозяйка Константиновки – староста в уезд послал, но, когда еще до нас доберутся. Мы же быстро собрались, пока Сергей дома был, да на трёх санях с нашими ветеранами на станцию выехали. Одним и без оружия боязно с детьми. А дом Фронтовое Братство и общество наше сбережет. Много стало с осени вокруг разных «рробеспьеров».
По протяжному, затушеванному под парижский прононс, начальному эр я понял причину понурости госпожи Кашиной при нашем знакомстве. Видно приняла меня за одного из соратников этих «рреволюционеров».
‑ Куда вы теперь?
‑ В Москву к мужу. Дом у нас там, в Скатерном переулке. Купили до войны у Рекка. Будем рады Вас у нас видеть.
Вот как! А я‑то, уже оженил Есенина.
‑ А сам то, Питирим, откуда в Москву?
‑ С Тамбова еду. Навещал нашего общего друга Разумника.
‑ Почто он там?
‑ Опросы делаем. Наши партии поднимаются. Но не свиделись мы с ним – карантин.
‑ Знакомо. Там знатно бурлит. Я даже Государя на встрече спрашивал.
‑ И что Государь?
Сергей остановился, будто подбирая слова, потом махнул рукой:
‑ Сказал, что разберутся. По справедливости.
Мы замолчали.
‑ А ну его всё! Я вот пока ехал, стихи дописал. Послушай, первым вам прочитаю:
«Я покинул родимый дом,
Голубую оставил Русь.
В три звезды березняк над прудом
Теплит матери старой грусть.
Золотою лягушкой луна
Распласталась на тихой воде.
Словно яблонный цвет, седина
У отца пролилась в бороде.
Я не скоро, не скоро вернусь!
Долго петь и звенеть пурге.
Стережет голубую Русь
Старый клен на одной ноге.