Иди за рекой

В кабинете царил кавардак из книг, бумаг и растений. Он сел за стол и указал мне на второй стул. Я убрала стопку бумаг и села. Он нагнулся вперед, оперевшись на оба локтя, и слушал, как я рассказываю о судьбе своего сада. Когда в конце речи я обратилась к нему с мольбой о помощи, он запустил обе растопыренные пятерни в волосы и наморщил лоб.
– Если я правильно понял, речь идет не о том, чтобы привить побеги и начать все заново? – уточнил он.
– Нет, – ответила я, сама не зная, в чем состоит мой план, пока мне не пришлось его озвучить, – я хочу их спасти. Каждое дерево до единого.
– Понятно, – задумчиво произнес он. – Даже старые? Боюсь, спасать старые деревья большого смысла нет.
Профессор был, безусловно, прав. Деревья нашего сада приносили качественные плоды дольше, чем у других, – по двадцать-двадцать пять лет, а потом начинали увядать. Дедушка Холлис и папа оба придерживались строгой схемы регулярного омоложения сада: один участок всегда был засажен покровными растениями и дожидался новой посадки привитых саженцев, когда приходило время выкорчевывать самую старую группу деревьев и превращать их в мульчу. Я прекрасно знала схему ротации, но не желала признавать, что все деревья спасти не смогу. В саду у нас сейчас был только один участок, который уже практически не плодоносил, четыре длинных ряда скрюченных старых деревьев, нежно мною любимых и посаженных в тот год, когда я родилась. Мне было бы очень больно их бросить.
– Ладно, – грустно отозвалась я. – Я согласна. Но это только один участок. А остальные – всего участков примерно дюжина – должны уцелеть.
Грини сдвинул брови еще сильнее. В глубокой задумчивости он смотрел куда‐то в направлении книжного шкафа.
– Обещать ничего не могу, – сказал он наконец и принялся подробно посвящать меня во все сложности перевозки сада.
Какие‐то из терминов, которые он употреблял, были мне знакомы, ведь не зря я всю жизнь провела среди деревьев, но другие, вроде водородного показателя почвы, ожога коры и запутанных корней, звучали чересчур заумно для сада, который всю жизнь сам прекрасно знал, как расти.
– Корни у нас сильные, – сказала я.
– О, не сомневаюсь, – отозвался он. – О ваших деревьях ходят легенды. Но сильные они в своей родной почве. Перемести их, и… видите ли, я просто хочу, чтобы вы понимали. Есть риск, что мы их все потеряем.
– Я должна попытаться, – сказала я твердо.
Голос мой звучал спокойно, но я почувствовала, как из‐за сомнений и предостережений этого человека у меня внутри шевельнулась паника. Сидя в захламленном кабинете этого незнакомого ученого, я вдруг отчетливо поняла, что без сада попросту не смогу жить дальше. Я не сумела спасти Уила, свою семью и ферму. Я больше никогда не смогу обнять своего ребенка. Но я могу спасти деревья.
– Я вас очень прошу, – проговорила я.
Он кивнул и наконец перестал хмурить брови.
– Ну, тогда и я тоже попытаюсь, – сказал он доброжелательным тоном и пригладил свои всклокоченные волосы. – Это будет непростая задача и большая честь для меня, мисс Нэш.
– Виктория, – снова сказала я, расплывшись в улыбке.
Руби-Элис выпустили из больницы на следующее утро. Ее врач, больше похожий на ковбоя – он был даже в сапогах с пряжками, сказал, что сердце у нее как старые капризные часы. Я поняла его слова так, что часы будут тикать до тех пор, пока не остановятся, и тогда уже ничего не попишешь.
Пока я помогала Руби-Элис забраться на пассажирское сиденье грузовика, из стеклянных дверей больницы вышла молодая пара. Мужчина обнимал женщину за плечи, а она как‐то слишком некрепко прижимала к груди новорожденного младенца. На его крошечной головке, выглядывающей из голубого мягкого одеяльца, красовался завиток черных как смоль волос, совсем как у Малыша Блю. Я тяжело сглотнула и уставилась на женщину, борясь с желанием выхватить у нее малыша и убежать. Когда женщина бросила на меня тревожный взгляд широко распахнутых глаз молодой матери, мне так и хотелось сказать ей, чтобы держала малыша покрепче.
 
Всю дорогу обратно в Айолу, по трассе 50, копирующей изгибы реки Ганнисон, я и не вспоминала о персиковых деревьях и риске, связанном с их транспортировкой. Я все никак не могла выкинуть из головы взгляд той женщины. Я думала о ее ребенке, о том, какая у него будет жизнь, справится ли его мать со своей новой задачей, и какой матерью стала бы я сама, если бы дала нам – сыну и мне – шанс.
У ворот Руби-Элис меня приветствовали голодные животные. Она спала, и я пока оставила ее в грузовике, чтобы всех накормить: сначала пятерых маленьких собак, а потом цесарок и кур. Когда одна из собачек доела, я взяла ее на руки и стала укачивать, прижав к груди и накрыв черную головку ладонью. Я и не поняла, как так вышло, но я одну за другой поднимала собачек с земли и погружала в кабину пикапа. Они принялись копошиться в ногах у Руби-Элис и запрыгивать ей на колени, и она проснулась и, протянув дрожащую руку, коснулась каждой. Я загнала кур в клетки и перенесла их вместе с мешком корма в кузов. Решение уже созрело: старушка и все ее хозяйство перебираются ко мне.
Я нашла на кухне большой пустой мешок и вошла в спальню Руби-Элис, чтобы собрать для нее какой‐нибудь одежды. В этой комнате вещей было немного и царил порядок, но цвет, как и во всем доме, преобладал розовый. Я сняла с крючка на стене два зеленых свитера и вязаную шапку и положила их в мешок. Ощущая себя мародером, выдвинула ящик комода в поисках чего‐то, что может пригодиться, – возможно, ночной рубашки или нижнего белья. Но вместо этого наткнулась на странную коллекцию предметов, аккуратно разложенных одним слоем, как в музейной витрине: ручное зеркальце из слоновой кости, пяльцы для вышивания, серебряные карманные часы, курительная трубка из красного дерева, катушка для спиннинга, куколка в муслиновом платье с раскрашенным фарфоровым лицом, два золотых обручальных кольца, связанных вместе бечевкой. Все вещи были старые и потертые, но начищенные до блеска и ничуть не запылившиеся, и, судя по эпохе, к которой их можно было отнести, все это были реликвии, принадлежавшие, как я догадалась, членам семьи Руби-Элис, которых она потеряла всех разом во время эпидемии испанки. Я не могла прочесть историю, которую рассказывали эти предметы: например, кому принадлежали обручальные кольца – ее родителям или ей самой, а кто был хозяйкой куклы – сестра, кузина или дочка? – и поняла лишь одно: эта история – о любви и печали, которая оказалась настолько огромна, что Руби-Элис с ней не справилась.
Я задвинула ящик с чувством вины из‐за того, что нарушаю личные границы. Стянула с постели два розовых лоскутных одеяла, а в гостиной бросила в мешок несколько фигурок с полок и вернулась к машине. Старушка снова уснула, прижимая к себе одну из собак. Ни та, ни другая даже не пошевелились, когда я завела грузовик и довезла всех нас до дома.
Устроенная в бывшей комнате Ога в окружении своих вещей и свернувшихся клубочком собак, старая женщина, кажется, восприняла переезд довольно благодушно. Большую часть времени она мирно спала и принимала пищу, которую я подносила к ее губам. Мне было радостно от того, что во дворе снуют куры и мне снова есть о ком заботиться.
Грини и несколько старшекурсников приехали две недели спустя, выгрузили из машины разнообразные хитроумные приборы и сразу же приступили к работе. Несколько недель они собирали сведения. Я, по большей части, просто старалась не путаться под ногами, разве что отвечала на вопросы, угощала только что законсервированными персиками и, когда начало холодать, стала приносить им кофейники с горячим кофе и обувную коробку, полную кружек. К первому декабрьскому снегу у Грини созрел план. Мы найдем участок земли за западной частью Лосиных гор, в плодородной долине Северного Притока, посвятим зиму подготовке новой почвы, похожей на жирный глинистый грунт нашей фермы, а с наступлением весны станем выкапывать деревья ковшом и одно за другим перевозить на новое место. План казался невозможным, но не более невозможным, чем то, о чем когда‐то размечтался мой дед, – любил напоминать мне Грини, к тому же ему удалось выбить университетский грант, который поможет нам все это оплатить.