Иди за рекой

Весь следующий день я была во власти усталости. Я выбиралась из‐под одеял, только чтобы облегчиться за хижиной и съесть холодного супа из банки. За всю свою жизнь я ни разу не провела в постели целый день. Даже заболевая, я всегда помогала маме по хозяйству, а когда она умерла, выполняла обязанности по дому каждый день, что бы ни случилось, как до меня делала она. Возможность с утра до ночи валяться в постели, не имея неотложных дел и никого, кто мог бы меня в этом упрекнуть, должна была показаться мне роскошью, но в действительности никакой радости не доставляла. Я то проваливалась в сон, то снова просыпалась, и странное мое оцепенение сопровождалось тревогой из‐за бездействия, необходимости принятия решений и незнакомых звуков, подступавших к хижине со всех сторон. Мне снился Уил, он то ласкал меня, то смеялся, а потом, впервые, мне приснилось, как он умирает, привязанный к несущемуся на полном ходу родстеру, и кожа сдирается с него, как тонкая бумажная обертка. Я проснулась вся в поту и запаниковала из‐за луча теплого солнца, заглянувшего в крошечное окошко, – несколько секунд осматривалась в недоумении и не могла сообразить, где нахожусь. Отрезанная от взглядов и осуждения других, я свернулась клубочком и зарыдала – я раньше и не знала, что можно рыдать с таким отчаянием. Стоило мне дать волю тоске, как в ее мертвой хватке оказались и мать, и Кэл, и тетя Вив – я горевала по ним почти так же, как по Уилу, тоска сжимала мне сердце, как сжимает кулак хозяйственную тряпку, – выдавливая слезы и удушая рыданиями. В ту ночь я спала крепко, без снов, жаждая укрытия и утешения.
На следующий день я силой заставила себя подняться. Решилась выйти в морозное утро, пока еще сама не зная зачем, но понимая, что необходимо приступать к каким‐то действиям, чтобы начать жизнь в этом месте. На следующее утро, и на следующее, и на следующее я делала то же самое – просто брала себя в руки и выходила.
Едва проснувшись, я тут же начинала вздрагивать от малейшего шороха. Я была не просто одинока, я всем существом ощущала, что на бесконечные мили вокруг нет ни одной живой души. Меня пугали самые обыкновенные звуки. Я подскакивала от хруста лежащего на земле дерева под копытом оленя или шороха ветки, сорванной с дерева белкой или ветром. Даже тишина страшила меня и могла внушить подозрение, будто кто‐то за мной наблюдает издалека или даже разглядывает вблизи, укрывшись среди сосен. Я резко разворачивалась, чтобы застичь врасплох воображаемого медведя, пуму или уж не знаю кого, – и замечала лишь шнырнувшего прочь любопытного бурундука или вообще пустоту. Я пыталась укрываться в хижине – просто сидела там, настороженно замерев, внимательно прислушиваясь к журчанию ручья за стеной и готовясь в любую секунду услышать тяжелые шаги человека или зверя, которые вот сейчас раздадутся и взбаламутят речные камешки на дорожке к моей уязвимости.
Я придумывала, как бы понадежнее закрепить старую оленью шкуру, прикрывающую кривой вход в хижину, но у меня не было ни гвоздей, ни молотка, к тому же я осознавала, что, даже если бы они у меня были, я бы и себя саму запечатала внутри так же надежно, как уберегла бы жилище от проникновения незваных гостей. Не придумав ничего лучше, я каждую ночь заворачивалась в одеяла и лежала, зажав в кулаке длинный кухонный нож, который захватила из дома, и не отрывая пристального взгляда от входа. В конечном итоге сонливость все‐таки одерживала верх над страхом, я закрывала глаза и неохотно отдавала себя на волю волн – будь что будет. Утром я с изумлением обнаруживала, что мне посчастливилось проснуться целой и невредимой, а нож торчит из‐под одеяла, точно рыбка, замерзшая в полете над земляным полом хижины.
По дому я не скучала, в этом у меня сомнений не было. Правда, иногда охватывала смутная тоска по папе и по саду, но оба стали уже размытыми образами, будто из наполовину забытого сна. Куда отчетливее ощущалось облегчение из‐за того, что я освободилась от Сета и дяди Огдена – и всего, что было с ними связано. Каким бы тревожным ни было мое одиночество, домой я бы ни за что не вернулась. Усталая и взвинченная, свою первую неделю в хижине я провела в твердом намерении разбить здесь лагерь и хотя бы притвориться, что я способна на создание нового дома. Теперь у меня была обязанность – забота о ребенке Уила, и, даже когда тоска по нему становилась совершенно нестерпимой, я понимала, что необходимо сохранять рассудок и сосредотачивать внимание на том, что поддерживает во мне желание жить дальше, а не размышлять подолгу над тем, почему лучше было бы больше не жить.
 
Я решила, что начать будет логично с рытья отхожего места. Но земля оказалась такой твердой, а мой совок таким маленьким, что продвигалась я буквально в час по чайной ложке. В отчаянии я зашвырнула совок в ручей, где он потом много дней лежал и ржавел. Мне необходимо было хоть в чем‐нибудь преуспеть, поэтому следующие задачи для себя я придумывала с большей осторожностью: наполнить фляжки – мою и Уила – на галечной стороне ручья; срезать сосновую лапу, чтобы вымести из хижины пауков, паутину и мышиный помет; выложить из камней жаровню; насобирать хвороста и соорудить конструкцию в виде буквы А, которая, как я надеялась, должна будет выдержать подвешенный котелок. Я протянула веревку от одной толстой ветки осины до другой, вытащила из лачуги розовые одеяла, развесила их на веревке и выбила сосновой лапой. Из одеял вырывалась пыль и кружащимися волчками, похожими на маленьких танцующих призраков, улетала вместе с ветром. Я достала со дна ручья совок и выкопала еще немного земли из нужника. Сделала зарубки на стене хижины, чтобы отслеживать проходящие дни.
Я понимала, что в конечном итоге мне придется научиться добывать еду, но пока у меня был еще неплохой запас продуктов из дома – вяленое мясо, консервированный суп, сушеные бобы и овсянка, персики в банках, маринованные яйца и жестянка печенья, и к тому же запас свинины с бобами, которые остались после Уила, так что эту задачу я откладывала до тех пор, пока не начну лучше ориентироваться в здешних местах. Я проверяла, не видно ли рыбы в водоворотах ручья и в пруду с бобрами, который я обнаружила, пройдя вниз по течению. Одни лишь камни поблескивали в прозрачной воде, но я уверяла себя, что найду форель, когда мне это действительно понадобится. Пока что я не готова была задаваться вопросом, смогу ли я вообще что‐нибудь поймать в ручье без удочки, лески и крючка. К добру или на свою беду, но я не заглядывала далеко и каждый день заботилась лишь о том, чтобы выжить сегодня.
Первую вылазку в темный лес на другой стороне ручья я предприняла для того, чтобы поискать там малиновые кусты. Я знала, что для ягод еще слишком рано, но мне хотелось заранее убедиться в том, что в июле у меня будет малина. Чуть выше по течению я нашла полосу отмели с четырьмя камнями в форме черепах, по которым можно было легко перебраться на ту сторону. Я подобрала палку, похожую на бейсбольную биту, чтобы иметь возможность защищаться, но, едва вступила в лес, на меня набросился вовсе не враг, а запах. Из-за беременности мое обоняние до того обострилось, что я ощущала себя чуть ли не волчицей, которая способна унюхать буквально все, что ни есть вокруг. В лесу стоял такой острый сосновый запах земли с влажными прослойками гниения, что щипало глаза. Даже валуны – и те пахли металлом и мхом. Вся эта смесь ароматов была непривычной, но не отвратительной. Я сделала глубокий вдох и зашагала дальше.
Чем дальше в лес я заходила, тем глубже в пятки проваливалось сердце. Землю здесь по‐прежнему почти повсюду покрывал хрустящий слой снега, кое‐где он был глубиной по щиколотку, а в некоторых местах – по колено. Высокие сосны, широкие, черные, росли так густо, что мешали солнцу растапливать землю под ними. Я осознала, что на такой высоте в лесу еще несколько месяцев нельзя будет найти ничего съедобного. Даже ростки, которые проклевывались в семенах, привезенных мною из дома, непременно замерзнут и почернеют, если я посажу их в землю раньше середины мая. Только теперь меня осенило, почему мне было так тяжело копать отхожую яму. Дело не в плотности здешней почвы, а в том, что она до сих пор мерзлая. Я оттолкнула мыском ботинка снежную заплатку, постучала по земле каблуком и потыкала в нее палкой. Даже камень и то было бы легче расковырять.