Казнить нельзя помиловать
В поезде по дороге домой в Лондон мне повезло – все купе оказалось в моем распоряжении, а значит, я мог начать диктовать материал к докладу, не опасаясь любопытных ушей. В моей работе к конфиденциальности пациента относятся крайне серьезно, и любая утечка грозила дисциплинарными взысканиями. Время от времени я поднимал голову и смотрел в окно, раздумывая над формулировкой следующего абзаца. Глядя, как мелькают мимо, сливаясь, сотни деревьев, я размышлял над теми чувствами, которые вызвал у меня Арнольд. Изуродованное лицо и тошнотворная вонь преследовали меня, а вот эмоционального воздействия я совсем не ощущал. Даже понимание, что Арнольд обречен остаток жизни провести инвалидом за решеткой, не задевало во мне особых струн. Ни жалости, ни самодовольства, ни желания отомстить. Арнольд был мне безразличен. Не то чтобы я не осознавал, как чудовищно было его преступление. В отличие от большинства других моих дел, я даже представлял себе жертву – ее фотографии были в многочисленных онлайн-статьях. К тому же я прекрасно понимал, какое мощное воздействие такая травма может оказать на сына Арнольда, который был еще совсем мальчишка. Когда видишь, как твой отец убивает твою мать, такое впечатление вряд ли можно чем-то перебить. Однако я не чувствовал ничего нутряного. Я слушал ровный стук колес поезда и смотрел, как мимо проплывают сотни незнакомцев. Кто-то шел по улице, кто-то болтал, кто-то садился в машину или выходил из нее. Интересно, а их эта история тоже оставила бы безразличными? Чего во мне недостает? И неужели этого стало еще меньше за те годы, которые прошли после дела Ясмин? А вдруг я превращаюсь в психопата?
Доехав до вокзала Кингс-Кросс, я случайно наткнулся в очереди в кофейне «Коста» на свою старую приятельницу Дженни. Мы дружили, когда были старшими психиатрами, учились по одной программе и вместе готовились к экзаменам. Вместе сделали стендовый доклад для конференции о докторе Даниэль Канарелли, психиатре из Франции – она попала под суд, когда ее пациент покончил с собой (об этом рассказано в главе 14). Потом, когда наши профессиональные пути разошлись, мы с Дженни тоже постепенно отдалились друг от друга: она стала обычным взрослым психиатром, а я предпочел судебную медицину. Живо помню наши разговоры и как мы оба решали, какую в будущем выбрать специализацию, когда подавали заявления на постдипломное образование. Я не мог выбрать между общей взрослой психиатрией и судебной психиатрией, а Дженни – между детской и подростковой службой психиатрической помощи и общей взрослой психиатрией, но в конце концов оба выбрали второй вариант. Мы даже писали списки за и против.
За вокзальным кофе по грабительской цене мы с Дженни восстановили отношения. Оказалось, что Дженни, как и я, человек семейный, и у нее двое детей. Поселиться она предпочла на западе Лондона. Когда мы сели, я тут же рассказал ей про обследование, которое только что провел в Манчестере.
– А, конечно! Я все про него читала. – Дженни поморщилась. – Он же застрелился, да? Вот и слава богу.
Я вытаращился на нее, машинально помешивая капучино. До меня постепенно доходил смысл ее слов.
– Ты чего? – спросила она.
– Ты хочешь сказать, что я только что провел психиатрическое обследование трупа?
– Ну да. Естественно. – Она медленно кивнула. – И как он тебе?
Я описал уродство Арнольда, его запах, его мучительно медленную машинопись.
– Это-то понятно, но в целом как он тебе?
– А… ну, аффект у него уплощенный, реактивность снижена, – проговорил я. – Явных психотических симптомов нет, галлюцинаций и бреда тоже. В должной мере осознает свои действия, выражает сожаление. Способен понять…
– Да нет же, нет. Я не имела в виду полное обследование психического здоровья. Я спрашиваю – он какой?
– Не понимаю, Дженни, что ты хочешь услышать от меня. – Я пожал плечами.
– Тебе не показалось, что он типа криповатый? – Она провела пальцем по краю чашки. – От него не было таких вибраций?
– Каких еще вибраций?
– Шохом, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
Я подул на кофе и как следует отхлебнул. И подавил гримасу, чтобы не показать, что обжегся. Дженни любила розыгрыши.
– Да не было от него никаких вибраций. Я вообще не знаю, что это за вибрации такие. – Несколько секунд я смотрел Дженни в глаза. Она даже не моргнула. – Никакой опасности я не ощущал, – добавил я. – У него же гемиплегия.
– Я имею в виду не опасность, а просто некоторую…
– Что?
– Брезгливость.
– Ну да, пахло от него омерзительно.
– Прекрати! Опять ты за свое! – Она даже хлопнула ладонью по столу. – Почему ты никогда не говоришь прямо…
– Чего я не говорю прямо?
Она тяжело вздохнула.
– Ладно, ничего. Я хотела спросить, не чувствовал ли ты брезгливость к нему? К тому, что он сделал. К тому, на что он способен.
Я сложил губы трубочкой и снова основательно подул на кофе. И не без трепета отпил.
– Да нет.
– Я бы не смогла находиться с таким человеком в одной комнате. Это словно… ну, не знаю, запачкаться. – Дженни нахмурилась. – Неужели тебе не жалко родных его жены? Его несчастного сына?
– Конечно, жалко, – ответил я. – Но оценивать моральную сторону ситуации не наше дело. Это решает судья.
– На месте судьи я бы упекла его пожизненно.
– Ну вот, ты говоришь совсем как мой парикмахер.
– Чего?!
– Ладно, неважно.
Через несколько месяцев я прочитал в газетах, что Арнольда приговорили к пожизненному заключению – минимум 30 лет за решеткой. Потом от него и его юристов будет зависеть, сумеют ли они доказать комиссии по УДО, что он больше не представляет опасности для общества, хотя, пожалуй, это получится само собой, ведь он едва шевелит руками и ногами.
Дженни рассказала мне о психиатрическом приеме, который вела утром в Кембридже с младшим врачом, который состоит у нее в супервизии. Она осмотрела семерых пациентов. У одного было посттравматическое стрессовое расстройство, а у всех остальных депрессия или тревожность в той или иной степени, иногда и то и другое. В основном она обсуждала с ними действие тех или иных медикаментов и побочные эффекты и корректировала дозы. Никто из пациентов не спорил с ней и не выходил из себя (я нарочно спросил). И тогда, сидя в кофейне на Кингс-Кросс и слушая раздававшиеся время от времени приглушенные объявления, гомон толпы, звяканье и шарканье чемоданов, которые катили мимо нас, я понял одну вещь. Дело, которым занимается Дженни, безусловно, благородное. Она помогает больным выздороветь и жить полной жизнью. Но, судя по ее рассказам, это было так скучно. Где опасность? Где трагические истории прошлого? Где фотографии кровоточащих ножевых ранений? Я глубоко убежден, что статистика успеха у меня гораздо хуже, чем у нее, но ведь я помогаю самым беззащитным, самым травмированным. Дважды стигматизированным. Я вспомнил несколько приемов у взрослых психиатров, где присутствовал, когда был младшим врачом-психиатром, до того, как передо мной открылось поле судебной медицины. Я даже и сам провел два-три приема под пристальным надзором консультанта – лет восемь назад. Но теперь я не мог туда вернуться, ни за что. Такая преснятина.
Выпив по две чашки кофе, мы обнаружили, что на остаток дня у нас запланирована только работа с документами и никаких приемов. Я уже запланировал, что посвящу отчету по делу Арнольда ближайшие выходные, а кроме того, все равно не мог двигаться дальше, пока не получу расшифровку того, что надиктовал в поезде. Мы с Дженни решили поставить крест на оставшихся делах и двинуть в паб, вспомнив, как мы поступали много раз, когда должны были готовиться к экзаменам на членство в королевской коллегии психиатров (Дженни получила на 6 процентов больше меня, хотя училась на 20 процентов меньше, впрочем, не то чтобы я вел подсчеты и вообще). За джин-тоником мы рассказали друг другу о своей жизни и растущих семьях. Оказалось, что мнения у нас расходятся не только по вопросу о тюремных сроках для фермеров-убийц, но и по поводу того, можно ли получить удовольствие от родительских посиделок в компании маленьких детишек.