Казнить нельзя помиловать

Даже не знаю, что меня больше огорошило: стоявшая за его утверждениями чистая паранойя, мысль о том, сколько с него сдерут за фотокопии, злоупотребление словами «отныне и впредь» и «затопить» или непростительно хромающий синтаксис. Только тогда меня осенило, почему нас отправили в эту захламленную комнату. Вероятно, солиситор хотел держаться подальше от этой бешеной парочки – и в буквальном, и в переносном смысле.
Я спросил, нельзя ли мне получить копию его декларации. Ральфу это явно польстило, и он с мимолетной улыбкой протянул мне бумажку. Думаю, он считал, что своим заявлением склонил меня в сторону своей системы убеждений. На самом же деле теперь я мог приложить к своему судебному отчету неопровержимое, черным по белому, доказательство, что у него бред, и угрозы в адрес судьи. После неловкой паузы я со всей возможной искренностью поблагодарил Ральфа за его заявление. После чего объяснил, что для того, чтобы написать судебный отчет, мне нужно задать ему несколько вопросов о его прошлом. Он покивал, однако на мои вопросы отвечать не стал. Самыми вежливыми его ответами были «По-моему, это неважно» и «Не ваше дело». Когда я спросил, кем и когда он работал – это самый что ни на есть стандартный вопрос при любом психиатрическом обследовании – он оскорбился до глубины души.
– Боже милостивый! Вы что, черт возьми, ни слова не слышали из того, что я тут говорил? Как я мог где-то работать? Кретин! Я же болел! У меня нос не работает, я не могу дышать, и это все врачи накосячили, пропади они пропадом! Вывести их на чистую воду – вот моя работа!
Хотя Ральф снабдил меня изнурительно подробным отчетом о своих прежних докторах и их якобы халатности, я не смог добиться из него почти ничего, что касалось бы его поведения и намерений, когда он распространял свои обличительные листовки. Между тем, если бы мне не удалось узнать это и выявить конкретные психиатрические симптомы, которые подтолкнули Ральфа развязать эту кампанию, я не смог бы оценить риск. Каждая моя попытка наталкивалась на тирады Ральфа, направленные против врачебной профессии в целом, и на одобрительный гогот его отца. Львиная доля нападок досталась одному специалисту, который предположил, что, поскольку Ральфу сделали всего две-три небольшие лечебные процедуры и они привели к успеху, у его сложностей с дыханием, которые сохранились до сих пор, нет никаких физических оснований. Поэтому необходимо задуматься, нет ли у этих симптомов какой-то психологической составляющей. Это называется «соматизация» – ощущение эмоционального неблагополучия как физических симптомов.
– Вместо того чтобы отнестись к моей болезни носа серьезно, этот олигофрен имел наглость задавать мне свои тупые психоболтологические вопросы – мол, какое у меня настроение, не депрессия ли у меня, не было ли в последнее время стрессов дома?! – визжал Ральф.
Я сделал про себя мысленную заметку пропустить в ходе обследования ту часть обязательных вопросов, где шла речь о настроении.
Похоже, и сын, и отец были твердо убеждены, что Британская партия радуги рано или поздно захватит власть, и говорили о революции. Они излагали свою политическую программу, в которую входила бесплатная компьютерная томография для всех, а также план «заменить 90 % продажных врачей гомеопатами» (пожалуй, это было самое безумное из всего, что они наговорили). Был там и другой пункт – что всякий, кто убьет судью или сотрудника Службы уголовного преследования, будет помилован. Что касается лично судьи Уитакер, о ней Ральф отзывался еще более уничижительно.
– Если она посмеет упрятать меня в тюрьму, она почувствует на себе всю мощь гнева моей организации. Она хуже всех этих аморальных преступных клоунов. Если я окажусь в заключении, мои последователи восстанут, и хаос станет расплатой за все.
Меня не на шутку встревожило, что эта парочка не раз и не два весьма конкретно требовала «повесить голыми и публично забить плетьми до смерти» врачей, якобы виновных в халатности. Но я понимал, что собака лает – ветер носит. Они распространяли свою наглядную агитацию, полную ненависти, уже много лет, но их жертвы так и оставались неповешенными и непоротыми.
 
Вся беседа заняла почти два часа, хотя диагноз я поставил в первые две минуты речи Ральфа. За его разглагольствованиями стояла сложная параноидная бредовая система, охватывавшая и полицию, и юристов, и врачей, которые все сговорились против него. Все это было приправлено толикой мании величия – Ральф приписывал себе и авторитет, и мученичество, и власть над несуществующей политической партией. Ничто не указывало на то, что сам Ральф или его отец считают кампанию ненависти сколько-нибудь неправильной, а также на то, что судебное преследование или запретительный ордер способны помешать им вести себя по-прежнему. Более того, все это, по-видимому, только подкрепляло их идеи и подталкивало Ральфа и дальше стараться раскрыть предполагаемый заговор. В его речах прослеживались угрожающие намеки на то, что клеветнические материалы будут и дальше распространяться, но никакого риска, что он причинит кому-то физический ущерб, я не видел, по крайней мере, лично мне в это не верилось.
Лишь вечером, за ужином, обсудив с Ризмой этот странный разговор, я задумался о том, что моя реакция на происходящее во время беседы вполне может считаться атипичной. Ризма подчеркнула, что и ей самой, и «большинству нормальных людей» было бы страшно или по меньшей мере не по себе, если бы на них кричали два совершенно незнакомых человека. Она даже не без ехидства припомнила мне недавний случай с «Игрой престолов», когда я проявил во время просмотра эмоциональную холодность. А сам я, честно говоря, обнаружил, что консультация меня взбодрила и вообще прошла веселее и интереснее, чем обычно. И, вынужден признаться, я не мог воспринимать всерьез человека в перчатках без пальцев.
Я пришел к заключению, что у Ральфа бредовое расстройство. Для него характерны как какая-то одна бредовая идея, так и совокупность взаимосвязанных идей, обычно стойких и сохраняющихся пожизненно. Эта болезнь отличается и от шизофрении тем, что при ней нет никаких других психопатологических проявлений (например, голосов в голове), а также не наблюдается такого сильного снижения функционирования и когнитивных навыков. Кроме того, нет и неприятных симптомов вроде упадка сил и апатии. Именно поэтому такой больной полон решимости и потенциально более опасен. Дебют болезни часто приходится на средний возраст – опять же в отличие от шизофрении, которая, как правило, начинается в позднем подростковом или юношеском возрасте.
В этом случае я в первый и единственный раз за всю свою карьеру столкнулся с индуцированным бредовым расстройством, крайне редким психиатрическим феноменом, который иногда шикарно называют по-французски folie à deux (и без этого вполне можно обойтись). Еще его называют «симбиотический психоз». Это когда бредовые идеи передаются от человека к человеку, обычно к близкому родственнику, при этом классическая картина наблюдается, когда оба живут в изоляции от общества. Вероятно, тут играет роль совокупность генетической предрасположенности (психозы бывают наследственными) и того, что с течением времени бредовые идеи подвергают второго больного промыванию мозгов, поскольку нет никого, кто подверг бы эти идеи логической критике. С моей точки зрения, это похоже на религиозный фанатизм, распространяющийся в обособленных сообществах. Хотя, строго говоря, это не бред.
Когда я только учился на психиатра, я тратил столько времени на изучение удивительных синдромов, с которыми средний психиатр не сталкивается за свою карьеру ни разу, что, когда я все-таки натолкнулся на такие проявления, возможность «пополнить свою коллекцию» этой болезнью доставила мне извращенное удовольствие. Примерно такую же радость приносили мне особые золотые стикеры, которые я в детстве иногда находил в альбомах со стикерами из «Громокошек».
Глубоко укорененные бредовые конспирологические идеи об измене и наказании в моей работе, безусловно, не редкость. Но услышать их от отца и сына Рейли – это было что-то совсем другое. Первое и сугубо эгоистическое отличие состояло в том, что я оказался в числе их потенциальных жертв (как и судья). Но, пожалуй, главное было в том, что эта позорная парочка добилась некоторого успеха. Их клеветническая кампания продлилась больше двух лет и привлекла к себе внимание общественности, а у некоторых ни в чем не повинных врачей вызвала серьезные опасения и поставила их в унизительное положение. Поначалу я относился ко всему этому несколько легкомысленно, но, составив отчет и выслушав от Ризмы небольшую нотацию – мол, «пойми, что это дело нешуточное», – я живо представил себе, какой урон репутации могут нанести эти люди.