Казнить нельзя помиловать

Один из самых кошмарных случаев в моей практике и, пожалуй, самый жесткий вариант преднамеренного самоповреждения, не связанного с суицидом, какой я только могу себе представить, – это случай, когда один заключенный вырвал себе глазные яблоки. Такого уж точно не было в моем списке желанных сценариев, когда я желторотым 18-летним юнцом ступил на порог медицинской школы. Мне предстояло провести обследование по делу о должностном нарушении для общегражданского суда (а не для уголовного). Мистер Рекс Петерсон отбывал достаточно небольшой срок за поджог. Он в пьяном виде устроил пожар в гараже своей бывшей подруги, где в тот момент было пусто. По-видимому, среди заключенных поползли необоснованные слухи, что он педофил и в пожаре погибла невинная девочка – и то и другое было неправдой. Казалось бы, заключенные должны уважать омерту (мафиозный обет молчания), но, по моему опыту, они сплетничают и распускают слухи почище старшеклассниц.
Рексу было за 50 – косой пробор, очки с толстыми линзами, заметная хромота из-за детского полиомиелита. Он не был приспособлен для тюрьмы. Когда слухи распространились, начались злобные замечания, подозрительные взгляды и угрозы расправы в его адрес. В первые месяц-полтора заключения ему пришлось еще и воздерживаться от алкоголя – а он много лет выпивал каждый день. Это не слишком помогло смягчить паранойю и возбуждение. У Рекса случился психоз – впервые в жизни, что крайне необычно для человека его возраста. Очевидно, триггером послужил стресс. Рекс пришел к убеждению, что другие заключенные хотят съесть его глаза, чтобы получить сверхчеловеческую силу, и тогда они смогут проламываться сквозь стены и убегут. Он жил в постоянном страхе нападения и решил превентивно вырвать себе глаза с помощью ручки. Когда это произошло, он был заперт в камере отделения сегрегации. Медсестры вызвали подкрепление, но пока тюремщики прибыли, пока «упаковывались» в снаряжение для подавления беспорядков, дело было сделано. Когда два года спустя я обследовал Рекса, моей целью было выяснить, соблюдала ли бригада психиатрической помощи все стандарты обследования и лечения и не привели ли какие-то нарушения в этой области к столь жуткому результату (на самом деле все было гораздо сложнее, и в таких случаях прибегают к нескольким строгим медико-юридическим проверкам, но об этом, пожалуй, я расскажу в какой-нибудь другой книге).
Когда я беседовал с Рексом, он вел себя совершенно неожиданно. Из тюрьмы его выпустили, и он жил в пансионе с сестринским уходом, поскольку был слеп. Психоз полностью рассеялся. Оказалось, что Рекс человек умный, красноречивый и очень талантливый. И да, все время нашей беседы на нем были темные очки. По его словам, мало того, что медсестры нарочно не спешили зайти к нему в камеру, чтобы его удержать, когда он выцарапывал себе глаза, – они еще и подначивали его и называли педофилом. Согласно данным, которые мне предоставили, в числе которых были и разнообразные свидетельские показания персонала, это все-таки было не так. Могу лишь предположить, что это были бредовые идеи.
Оказалось, что с Рексом за решеткой действительно обращались не вполне адекватно, в частности, его обследовала медсестра и сделала это очень поверхностно и, по-видимому, в спешке (вероятно, свою роль сыграл фактор времени – в пятницу под вечер), и никакого глубокого исследования всех факторов риска проделано не было. Я высказал замечание по поводу одного эпизода: за неделю до катастрофы Рекс ударился головой о дверь камеры, так что остались синяки. Никто не задумался, почему он это сделал, никто не стал ничего менять, чтобы персонал был уверен, что этого не повторится, – все это, по-моему, даже близко не соответствует основным стандартам оценки риска. Несмотря на все это, я сделал вывод, что психоз у Рекса развивался так стремительно, а свои намерения Рекс скрывал так хорошо, что его экстремальные действия и в самом деле невозможно было ни предсказать, ни предотвратить.
 Глава двадцатая. Что мешает судебному психиатру 
 
Исполняя свою роль в тюрьме, я не мог не задумываться, почему среди тех, кто оказался за решеткой на усмотрение ее величества, то есть на неопределенный срок, таким пышным цветом расцветают психические болезни. Очевидно, это связано с тюремной обстановкой как таковой. Ограничение свободы, изоляция, разлука с родными и близкими, травля, постоянная угроза насилия влияют на психическое состояние большинства людей, даже если у них нет никаких психических расстройств. Но есть и другие отягощающие факторы. В первую очередь это демография. Как совершенно четко изложено в делах заключенных, которые я читаю, прежде чем осматривать их в клинике, многие из тех жизненных невзгод, которые подталкивают человека к преступлению – бедность, безработица, бездомность, травмы в прошлом, преступная компания, алкоголь и наркотики, – предрасполагают его и к целому сонму психических болезней.
Мне как судебному психиатру стыдно такое говорить, но второй отягощающий фактор, которым нельзя пренебрегать, – возмутительная недоступность психиатрической помощи во многих (но не во всех) британских тюрьмах. Мои товарищи попросту перегружены. Огромная женская тюрьма, где я работал, располагала необычайно богатыми ресурсами и предлагала лечение сразу. Однако большинство других заведений, куда я приходил как приглашенный эксперт для обследования заключенных по запросу суда, представляют собой куда более унылую картину. Я видел растрепанных, потерянных, глубоко больных людей, которые месяцами ждали приема у врача. Если встретишь такого человека на улице – что-то бормочущего, беспокойного, нездорового, – обойдешь его по большой дуге, а в тюрьме они встречаются с пугающей частотой. И дело не только в том, что квалифицированных врачей-психиатров, психологов и медсестер не хватает, чтобы справиться с такой нагрузкой, не только в том, что в тюрьму непрерывно поступают новые заключенные, но и в том, что в некоторых таких заведениях надзирателей настолько мало, что заключенным практически не разрешается покидать камеры. Психоз неизбежно расцветет. С глаз долой – из сердца вон. Возможно, в тюрьме, где я работал, заключенных держат на вольном выпасе, но мне бывало неприятно посещать места, эквивалентные батареям клеток для кур.
Когда-то, осенью 2018 года, я обследовал в одной тюрьме в Оксфордшире албанца по имени Фламур, длинноволосого и рябого. Ему предстоял суд по обвинению в неотягощенном нападении и владении холодным оружием в общественном месте. Утверждалось, что дело было возле станции подземки; потерпевший, совершенно незнакомый человек, прошел мимо Фламура, и тот безо всякого предупреждения несколько раз ударил его кулаком в грудь. Какой-то очевидец дал показания, которые подтвердили эту версию. Нападение попало на камеру видеонаблюдения, где, кроме того, было видно, что Фламур ударил и другого случайного прохожего – тоже в грудь. В материалах дела значилось, что при аресте у Фламура нашли нож, который он, к счастью, не пустил в ход. Как сообщалось, на допросе в полиции Фламур говорил странные вещи. Он заявил, что нож носил для самозащиты и что не жалеет «ни секунды, что побил тех мужиков. Они говорили, что просверлят мне голову. Думают, мне можно угрожать безнаказанно».
Когда я увидел Фламура, он был бледен и изможден, под глазами набрякли тяжелые мешки. Он нервничал, часто дышал, обливался потом. У него даже пульс повысился (а это практически невозможно симулировать, если ты, конечно, не Дэвид Блэйн). Фламур подозревал, что ФБР отравляет его еду, хотя эти идеи были недостаточно навязчивыми, чтобы считаться бредом. У него в какой-то мере сохранилась способность рассуждать логически, и он осознавал свое положение.
– Да, доктор, наверное, вы правы. Отравить меня – это все-таки слишком.
– И что ФБР будет вести слежку за вами здесь, в Оксфордшире, тоже как-то нелепо, – заметил я.
Фламур потер щеки и медленно кивнул.
– Если вы так формулируете, похоже, это верно сказано.