Рождество в Петропавловской крепости (СИ)

========== Арест ==========
Рано утром, едва Штольман ступил из квартиры на улицу, его с двух сторон схватили за локти, выворачивая руки. Жандармы… Он уже почти не сопротивлялся, колотая рана в боку очень болела. Холодное железо наручников равнодушно сомкнулось на запястьях, щелкнули замки. Двое крепких жандармов молча взяли надворного советника под стражу.
На одного из филеров, наблюдавшего арест, это происшествие подействовало как взрыв бомбы. Он с ужасом отпрянул от жандармов и побежал прочь. За ним бросились вдогонку, но, очевидно, не догнали. В мгновение ока Штольман остался с жандармами один на один.
Его, полуживого, посадили в открытые дрожки и под этим конвоем открыто повезли по всему городку, где почти полтора года он был главным судебным следователем.
Как ни странно, знакомых навстречу не попадалось. Было слишком рано, и людей на улице было пока немного. А если кто и видел дрожки с жандармами, то никто не признал в невзрачно одетом бледном арестанте с полуприкрытыми глазами господина надворного советника.
Ехали долго, несколько часов. Доставили Якова Платоновича сначала в тюрьму города Т. Хорошо знакомый ему комендант находился в отъезде, какой-то нижний чин грубо отволок его в крохотную, холодную и прескверную одиночную камеру.
Здесь со Штольмана сняли наручники, наспех перевязали рану, сняли всю другую одежду и велели надеть арестантскую робу. Видя, что надворный советник чувствует себя совсем неважно и порядком ослабел, тюремщики переодели его самостоятельно. Просьба Якова Платоновича оставить ему собственную одежду и известить о происходящем полковника Варфоломеева была отклонена.
Дверь камеры заперли, и он остался один, наедине с болью, растерянностью, и дурным предчувствием.
Позже Штольману зачитали приказ об аресте. Он был просто оглушен. Из приказа об аресте он узнал, что арестован не за убийство князя Разумовского, а за государственную измену и шпионаж.
При домашнем обыске у него изъяли все бумаги и доставили в жандармерию. Штольман был совершенно уверен, что эти письма, документы, и другие бумаги не содержат ничего даже мало-мальски подозрительного.
Кроме того, все изъятое наверняка побросали в ящики без разбору, и за столь короткое время было невозможно произвести детальный обзор их содержания. Часть переписки Штольман вел и вовсе на немецком, пользуясь привычными сокращениями, понятными лишь носителю языка.
Яков понимал, что здесь явно действовали давние злокозненные враги, которые желали любой ценой завладеть результатами исследований военных и погубить его. Единственными ценными документами, бывшими у него в руках, были документы Гордона Брауна. Яков надеялся, что они дойдут до адресата - Анны Викторовны, единственного человека, которому, на сегодняшний день, он мог доверять. Штольман надеялся, что Анна просто спрячет их и ни за что никому не покажет.
Миновали первые сутки в камере. Их верными спутниками были холод, жажда и постоянная ноющая боль в боку. Про голод он даже не вспоминал. Было не до еды.
Памятуя о ране, Яков старался не беспокоить ее и не шевелиться. Это дало результат. Боль стихала. За первой ночью последовала еще одна, но для опального надворного советника ничего не изменилось.
Яков старался не поддаваться унынию, он спокойно обдумывал, что могли бы спросить у него следователи, и что он мог бы им ответить.
Однако будучи довольно эмоциональным человеком, Штольман никак не мог остановить ход нежелательных мыслей. Несправедливость обвинений, его арест и отсутствие следственных действий, отсутствие медицинской помощи и наконец, беспокойство за Анну, очень мучили его. Он корил, что, несмотря на очевидность своих поступков относительно барышни, он самонадеянно подверг ее такой опасности. Он умудрился втянуть ее во все это… Какой идиот! Временами в нем вскипала ярость и возмущение против несправедливости и нанесенного арестом оскорбления. Иногда он впадал в тревожную депрессию, страдая от невозможности защитить себя и любимую женщину. Заключение затягивалось.
 
Через несколько дней камеру отперли. Надворному советнику Штольману принести собственную одежду и предложили переодеться.
“Значит, побывали у меня на квартире еще раз” - подумал он.
После этого Якова Платоновича вывели из камеры и передали с рук на руки незнакомому полковнику от жандармерии.
Здесь Штольман было обрадовался, что получит хоть какое-то разъяснение, на мгновение ему показалось, что он пришел его освободить.
Но, к разочарованию Штольмана, жандарм игнорировал его вопросы, храня полнейшее молчание. Острым слухом Яков услышал разговор конвоиров о скорой виселице. Прошиб холодный пот.
Полковник лишь жестом пригласил надворного советника сесть в наглухо закрытую карету. Якову ничего не оставалось, как шагнуть к ней. Когда он подошел к дверце, то увидел, как на переднем сиденье уже сидят два охранника от жандармерии, а на козлах с кучером располагался еще один.
Его везли куда-то как особо опасного политического преступника. Дело дрянь…
Это открытие, услышанная краем уха беседа, все это потрясло Якова. Надежды на счастливое освобождение оставалось все меньше.
Штольману ничего не оставалось, как подняться в карету. Жандармский полковник вздохнул и сел рядом.
Лошади тронулись, увозя бывшего следователя все дальше и дальше от города Т., а значит, и от Затонска и той женщины, что он любил.
Даже перед лицом смерти - Яков полагал, что его могут просто повесить, без суда и следствия, он не мог не думать об Анне. Она была единственным лучиком света, ангелом в кромешной тьме его пропащей жизни. За последние полтора года он так привязался к ней, сам не заметил, как безумно полюбил чистую светлую барышню. На своих колесиках она легко и беспечно ворвалась в его извечное и уже потухающее ожидание счастья. Еще недавно Яков мечтал о том, как проведет остаток своих дней с ней, его единственной любимой, посвящая ей всю свою нерастраченную нежность.
Дурак… Недостойный мечтатель.
Окна экипажа были завешены, и он совершенно не видел и не знал, куда они едут, но предполагал, что вариантов немного. Его везут либо к виселице, либо в другую тюрьму.
Через пару часов карета остановилась, Штольману знаком велели выйти. Растревоженная рана немилосердно ныла, но конвоирам было все равно. Яков вдруг увидел, что он и его охранники находятся у запасного пути на окраине провинциального вокзала. На путях стоял паровоз. К нему был прицеплен один-единственный вагон первого класса.
“Какая честь для будущего висельника!” - с усмешкой подумал Штольман. Было не очень страшно. Кошки на душе скребли только от того, что где-то в Затонске осталась одна, с разбитым сердцем Анна, его Анна.
Двое конвоиров вновь взяли его под руки. Один жандарм хотел было надеть арестанту наручники, но главный конвоир жестом приказал этого не делать. Вместо этого, полковник вынул из кобуры револьвер и взял Штольмана на мушку.
Молча вся процессия проследовала в вагон. Жандарм сделал знак Якову Платоновичу сесть на сиденье, и сам сел рядом. Штольман какое-то время держался, боль усиливалась, он чувствовал, как его вновь прошибает пот, и соленые капли катятся по лицу. Через несколько часов надворный советник потерял сознание.
На полной скорости поезд промчался мимо городов и поселков в сторону Петербурга.
Очнулся Штольман уже в экипаже. Судя по тому, как с ним обращались, Яков Платонович почти уверился, что его везут на виселицу.
Поездка продолжалась около часа, который показался ему вечностью.
Тело отказывало. Его знобило, болели мышцы, он ощущал сильную слабость, зато мозг, сигнализируя телу об опасности, работал с особой быстротой.