Белый шаман (СИ)

— Хорош, мужики. Потом на кулачках выясните, кто сильней. Приглядите за этим юродивым? Чтобы дуростей не натворил?
— Да, чё он сделает? — презрительно бросил Кузьма.
— Надзирателя позвать не дайте, пока я беседую. За мной не заржавеет.
— Ты только без смертоубийства, барин. Грех это, — и мужики, включая бомжа, крестятся.
­– А это как получится, — делаю зверское лицо и смотрю на притихшего горемыку, который, не вставая с топчана, пытается отползти от меня в угол.
— Не надо, расскажу, — шипит он, пуча глаза.
— Вот видишь, а сразу бы по-человечески повел бы себя, и целый был бы. Рудой, Сидор, кто такие, где искать? — сразу перехожу к делу.
— Иваны, Иваны они. Убьют, если скажу.
— Ну, это если доживут. А так я тебя убью. Или глазик выколю, — окровавленная заточка выныривает из моего кармана и резко замирает у самого зрачка поплывшего урки. Он пытается отпрянуть, но позади уже стена. Голова с глухим стуком бьется об кирпичи.
— Ты не знаешь, — сипит, напрягая горло, бедолага, — Это страшные люди! — его начинает колотить.
— Ты же мне тут только что-то рассказывал, как сцепился с Рудым на пересылке, — усмехаюсь ему в лицо и убираю штырь от глаза. Он уже не нужен.
— Наврал я. Мы просто вместе по этапу шли. Рудой с Сидором кандальные, по первому разряду. А я так. За кражу. Четыре года ссылки. Меня на тракт определили, дорогу ремонтировать. Потом на поселение. А их погнали на рудники куда-то.
— Здесь как оказался?
­– Гамон у купчишки шлепнул, — видя мое непонимание, пояснил, — Лопатник, ну кошелек украл.
— А эти? — киваю на начинающих ворочаться его товарищей.
— Тоже из поселенцев. Они не при делах. Их вместе со мной взяли в кабаке.
— Брешешь ты мне, — смотрю на сжавшегося в страхе урку, — Но это не важно. На вас мне плевать. Звать тебя как?
— Сивый, — я недоуменно вздергиваю вверх бровь, и он поправляется, — Василий.
­– Ты вот что, Василий, знаешь, что Сидор с Рудым с каторги бежали?
— Был слух.
— Куда пойти могут слух был?
— Скажешь тоже! — шепчет Вася, — Знаю, что столичные они.
— Разочаровываешь ты меня, Василий. Это я могу и у Лукича узнать, — киваю головой на дверь. Наверняка у них в розыскных листах написано. Где искать их?
— Да откуда ж мне знать­­-то? — вижу, не врет. Действительно, откуда.
— В Колывани давно?
— Второй месяц, как на поселение определили.
— А сейчас подумай хорошенько. Прямо очень хорошо. Чтоб не обидеть меня, — улыбаюсь ему по-доброму, — Мы же с тобой уже почти друзья, — какой-то нервный Вася попался. Едва не сомлел от моей улыбки. — Мне нужен лепила, который беглых лечит? — а глазки-то забегали. Знает! Точно знает что-то. — Ну⁈ — заточка втыкается в доски буквально в миллиметрах от Васиной ладони, помогая ему принять верное решение.
— Есть, есть лепила. В Нелюбино, на поселении. Из политических. Студент бывший.
— Не смейте! — позади раздается срывающийся голос дурковатого «студентика», — Не смейте выдавать товарища! — впрочем, выступление быстро заканчивается, прерванное тяжелым крестьянским кулаком.
— Спасибо, Кузьма, — киваю мужичку и поворачиваюсь к собеседнику, — Продолжай Вася…
Вот и появилась у меня ниточка к двум сбежавшим упырям. Теперь надо как-то умудриться покинуть это гостеприимное место. Посмотрим. Не думаю, что меня долго в камере продержат. Заявится завтра этот Зубрицкий на службу и видно будет. В самом крайнем случае сбегу. Хотя хотелось бы обойтись без этого. Пора уже разобраться со своим статусом в этом мире. Вечно без документов мыкаться не получится. Ну и еще ночь надо пережить. Не думаю, что эта троица мстить будет, но чем черт не шутит. Вдруг решатся. Ладно, ничего страшного, не посплю одну ночь, мне не привыкать.
Слышу, как звякает заслонка смотрового окошка, в котором тут же появляется миска и раздается голос Лукича:
— Жрать подходим, варнаки.
Вот, это дело! А я уж грешным делом подумал, что кормить нас не будут. А так жить можно. Но все же на свободе лучше, однако.
[i] Ге́рман А́вгустович фон-То́бизен (1845—1917) — государственный деятель Российской империи, в описываемое время томский губернатор, действительный статский советник.
 
[ii] Лось — заключенный из числа не-уголовников, простак. Бревно — крестьянин. Парашечник — заключённый, в обязанности которого входит вынос и опорожнение параши.
[iii] Постоялый двор — здесь пересыльная тюрьма, посгаться — конфликтовать, драться, фурму метать — бояться.
  
Глава 13
 
Утром про меня словно все забыли. Вызвали из камеры троицу крестьян, обратно они уже не вернулись. Скорее всего, штраф какой обязали выплатить, да выгнали домой, чтобы не кормить за казенный счет оглоедов. Затем увели деда бомжа, который напоследок окинул камеру цепким, холодным взглядом. Заметив, что я за ним наблюдаю, тут же снова принял вид тихого безобидного скаженного. А дедок-то не так уж и прост, оказывается. Сдается мне, в нашем небольшом и не очень дружном коллективе он был самым опасным и продуманным. Тут даже я со всеми строгановскими заскоками, лезущими из меня в совершенно случайном порядке, не справился бы. Просто потому что не ждал, что под личиной дурковатого тихони прячется матерый хищник со взглядом убийцы.
Мамкин революционер Павлик, вернее представился он Павлом, но какой к черту Павел, самый настоящий Павлик, после ухода крестьян, перебрался от параши к противоположной стене. И сел там, скукожившись, подобрав ноги к подбородку и обиженно стреляя красными от слез и недосыпа глазами то на меня, то на урок. Вот же, с одной стороны жалко его, а с другой, ну если ты такая квашня, куда ты лезешь в политику? Ну, какой из тебя борец за свободу народа, если ты за собственную честь и достоинство побороться не можешь? Не понимаю я таких людей.
Троица мелких жуликов, жалась от меня в углу топчана. Уважают. Ну, а я вольготно расположился с противоположной от них стороны, положив под голову любезно предоставленные милейшими бандитами пиджачки. Мне даже удалось поспать. Кузьма с Михаилами пообещали приглядеть и если что не так разбудить. Так и продрыхли по двое. Полночи мы с Кузьмой, полночи Миши. Кузьма вдобавок оказался односельчанином моего знакомого местного таксиста Макара из Криводановки. В общем, наладил контакты с местными аграриями.
Наконец звякнули ключи, и в камеру заглянула помятая морда нового надзирателя. Лукич, видать, сменился.
— Уколов, давай на выход, — недовольно прогнусил он, — Их благородия ждуть. Быстрей давай! — тут же рявкнул он на меня.
— Рот закрой. На жену орать будешь! — не, ну ничего себе прыщ! Будет всякая шваль на меня варежку разевать.
— Ужо, я щас тебя! — покраснел надзиратель, бешено вращая рыбьими на выкате глазами и топорща усы. Ну, чисто таракан. До того похоже, что я, не выдержав рассмеялся. Через мгновение ржали все, даже Павлик тоненько подхихикивал в рукав своей форменной тужурки. Едва я вышел из камеры повторилась история с вчерашним солдатиком. Мстительный гад решил втихую сунуть мне кулаком под ребра. Только исполняет он свою задумку медленно и неуклюже. Для меня медленно. Будто случайно делаю шаг чуть в сторону, и этот идиот едва не падает на пол, провалившись вперед. — Осторожней, господин надзиратель. Убьетесь ведь. Кто наш покой и сон охранять будет?
— Шагай, давай! — злобно прикрикивает он, и разражается длинной матерной тирадой.
— Ай-яй-яй, как нехорошо. Вы же при исполнении. Нельзя же так. Что о вас Его благородие подумает.
Таракан тяжело дышит от злости, но видимо решает больше не связываться со мной.
Сегодня занято три стола. А вот стол вчерашнего раздражительного господина, наоборот свободен. В комнате стоит густой пеленой табачный дым. Эх, нет на вас, ребята, Государственной думы! Проходим мимо, на нас никто не обращает внимания, все заняты своими делами. Двое что-то пишут, третий разговаривает с дебелой теткой.
— Ой, как есть, обнесли, Ваше благородие. Сосед это, Акимка. Как есть, он, — причитает бабища, на что полицейский меланхолично кивает, смоля папиросой.