Лета Триглава (СИ)

Улыбнулся тепло, заглядывая в изумленно распахнутые глаза Василисы. Та только вздохнула и спросила тихо:
— А это правда, что ты меня искал по всей Тмуторокани?
— Искал, и на то у меня, признаюсь, свои думки были. Хотел помочь люду, и не знал, как помочь. Не думал тогда, что станешь мне дороже люда и всего, что есть на этом свете. Наверное, дурно так думать?
— Дурно, — улыбнулась Беса. — И ты дурной, выползень. Но я тебя и таким люблю.
Вместо ответа он поцеловал снова. Вздохнув, Беса прижалась к его груди пылающей щекой. Так бы и замереть в вечности, щека к щеке, губы к губам, таять в объятиях и не помышлять о дурном. Но надо возвращаться: в избе поджидал лихорадочный Даньша.
Хват указывал дорогу.
Ельник нависал шатром, хватал за ворот, но уже не страшно. Пусть морочит, пусть Сирин беду кликает — пока Беса не одна, любая беда нипочем.
— Чуешь? — вдруг спросил Хорс.
Беса потянула носом воздух.
— Будто гарью пахнет, — всполошилась она. — Откуда?
Перешли знакомый ручей, вот ель с обломанными ветками, а вот и прогалина, где была сторожка.
Была.
Теперь чернела горелым остовом. Бревна еще тлели, красноглазо подмигивали Бесе, будто говорили: знаешь теперь, какую беду Сирин пророчила?
Вместо травы — черная проплешина. Ели подпалены с одного края.
— Как же Даньша? — упавшим голосом спросила Беса.
Хорс не ответил.
 Глава 21. Время жатвы 
Губы у Ивы податливые, сама — горячая, к Рогдаю так и льнула.
— Видела тебя во сне, как лежал в домовине, — выдыхала княжичу в губы. — Над головой у тебя небесный разлом чернел, а из того разлома Сваргова берегиня явилась да стрелу из громового лука пустила. Сюда попала, — трогала себя у сердца, — прямо в грудь. Ох, и больно стало, и так сладко. С той поры уснуть не могла, пока ты не позвал.
Рогдай тайно улыбался и не говорил, что многих девок из дворни да гридницы перепробовал-перепортил, а тянуло к одной. После его ласк уходила Ива бледная, обескровленная, и все-таки каждый раз возвращалась. Насытившись друг другом, лежали, переплетя руки. Из-под белесых Ивиных ресниц полыхали голубые зарницы.
— А правда, что новый верховный волхв летучий корабль собирается сладить? — спрашивала из детского любопытства, прислушиваясь к доносящемуся от окна бойкому стуку топоров.
— Правда, — отвечал Рогдай, поглаживая стриженную с одной стороны, и оттого колкую Ивину голову. — Видела, разлом какой? С каждым днем ширится. Боги за нами подглядывают, скоро в гости их жди.
Ива не пугалась, хваталась за оставленную подле кровати плеть:
— Пусть приходят! Коли и сам Сварг нападет, я его песьи головы опояшу!
Плеть свистела, отсекая бутоны нарциссов. Белые лепестки кружились, точно крупный снег, ложились на щеки и плечи.
— Давно ли ратным делом владеешь? — спрашивал княжич.
— Сызмальства, — отвечала Ива.
— И кто в гридню привел? Отец?
— Погиб отец, а мать родами померла. Дядька привел, приданого-то за мной нет, кому такая девка нужна? Была б хоть красавицей…
Лицом и правда не сильно пригожа, скулы острые, рот широкий, а вот глаза сверкали лихорадочным неугасимым пламенем. У Рогдая же глаза белесы, затянуты молоком — то смерть постаралась. И губы у него белые, с синевой, и ногти синью отливали. Когда смотрел на них — в животе становилось зябко, и накатывало так, что хотелось вонзить жало в мягкую Ивину шею, в незаживающую рану, похожую на след от серпа, и рвать, тянуть ее жизнь и жилы.
Он рывком сел, комкая пальцами покрывало.
— Уходи, довольно на сегодня.
— Не гони, любо! — Ива ткнулась губами в холодные Рогдаевы руки.
— Прочь, я сказал!
Поднявшись, отошел к окну. Разлом напоминал глубокую рану или собственный рубец княжича, оставленный лекарским ножом и по сию пору не заживший. Что там, вверху? Привиделось ли тогда в смертном сне или было в самом деле?
Краем зрения видел, как собиралась Ива. Знал: плакать не будет — полуденницам чужды девичьи слабости, не для того с малолетства на коней сажали, учили с плетьми да булавами управляться. Другое волновало: от ворот, вздымая пылевую бурю, во весь опор неслась кавалькада.
 
— Беда! — трубил глашатай. От медного воя тучей взметалась воронья стая.
— Беда! — эхом отзывалось в тереме. Двери грохотали, цокали каблуки, тянуло людским потом.
— Беда! — из распахнутых дверей вывалился тысяцкий, рухнув Рогдаю в ноги. На вытянутых руках держал обернутый мешковиной куль. — Не губи, княжич!
Куль смердел и пачкал пол застарелой кровью. Княгиня со стоном осела в подставленные руки дворни, и уже не было нужды смотреть — но Рогдай смотрел, с дрожью выхватывая взглядом изъеденное, но узнаваемое лицо с перевитой в косицы бородой, спутанные кудри, прямой нос с горбинкой, остекленелые глаза…
Изуродованное лицо отца казалось гнусной подделкой, вылепленной из воска.
— Как? — одними губами выдавил Рогдай. — Не уберегли?!
— Не губи! — повторил тысяцкий. — Искал светлый князь для тебя лучшего лекаря, а нашел свою смерть! Призвал злодей, душегуб из навьих хлябей чудовищ! Червен по камню раскатали! Многий люд жизни лишили! А князя нашего Яробора…
— Довольно! Черного волхва мне! Немедля!
Стукнул в пол каблуком — пошло по горницам эхо, разбежалась дворня. Рогдай опустился на одно колено и погладил холодный лоб отца.
Душная креса будет, грозовая, полная смуты и бойни. В такую пору Мехра Пустоглазая хорошую жатву соберет, и не одно колесо взойдет над китежским лобным местом.
— Звал, княжич?
Черный волхв всегда являлся бесшумно: ни скрипа половиц, ни тяжелого шага, точно по воздуху ходил.
— Оживи князя! — звенящим голосом велел Рогдай, выпрямляясь. — Как меня оживили!
По лицу волхва не скажешь, о чем думает. Подошел на полшага к телу, но даже трогать не стал, ответил:
— Нельзя, княжич.
— Оживи! — Рогдай ухватил волхва за ворот, встряхнул, заглядывая в черные омутные глаза. — Колесую! Кровь спущу!
Жало елозило меж губ, кололо черную шею волхва. Тот плавно положил десницу на запястье княжича, и руку тотчас же пронзило тьмой острых иголок. Зашипев, Рогдай отдернул ладонь, а волхв и бровью не повел:
— Не угрожай тому, дитя, с кем совладать не сможешь. Нельзя князя оживить, слишком долго в Нави пробыл, какую соль не выели — та истаяла. Не люден это будет.
— И я не люден! — ощерился Рогдай. — Если не можешь отца оживить, то какой же ты бог?!
Отвернулся, сглатывая ядовитую слюну, под ребрами настывал голод. Съежился, когда на плечо легла черная ладонь, но иглами более не колола, погладила нежно, по-отцовски.
— Идем, — мягко проговорил волхв. — Покажу что-то.
Рогдай подчинился. Шел, загребая ногами, сердце стучало мучительно-медленно, точно неисправный мотор самоходки.
Далеко ли разнеслась весть о гибели князя? Месяц не войдет в полную силу, как набегут смутьяны да самозванцы — много охочих до китежского трона. Разграбят городище, наполнят улицы кровью, мать заточат в монастырь во славу Сварга, а самого Рогдая убьют. Тут надо власть хватать твердой рукой и держать крепко. Сумеет ли? Тяжело давит родовое обязательство — плечи не выпрямить.
Разогнувшись, потер шею. Пришли не то в лекарскую, не то в опытную: стены белые, пустые, посредине железный стол — на таком очнулся Рогдай в грозовую ночь. От воспоминаний еще сильнее засосала тоска, замельтешили перед глазами синие блиставицы, и княжич махнул перед носом ладонью, отгоняя морок.
— Гляди, — указал волхв на распростертое тело.
Мертвяк, и давнишний. Плоть изъедена гнилью, из оторванных конечностей свисали жилы, и княжич опустил нос в ворот кафтана.
— Подойди ближе.
Черный волхв сам подошел, тронул свисающую требуху. Желудок Рогдая подпрыгнул к горлу и встал комом. Сколько уже казненных повидал, сам в смерти был — а все равно трудно привыкнуть.
— Думаешь, люден это? — полюбопытствовал волхв.