Лета Триглава (СИ)
Annotation
В Тмутороканском княжестве наступило новое круголетье. В те дни –
…лекаря исключают из Аптекарского приказа. Теперь он ведет подпольную практику и ищет лекарство от яда, наводнившего землю.
…дочь гробовщика нанимается ассистентом к опальному лекарю, но не знает, почему за ней объявлена охота по всей Тмуторокани.
…княжич просыпается от мертвого сна и вещает, что только трехликий бог сможет спасти отравленный мир.
Однако, трудно воззвать к тому, кто много лет считается пропавшим. И тяжело любить того, с кем сами боги запрещают быть вместе.
Когда над столицей-Китежем треснет небесный свод, из могил восстанут мертвые, а над капищами потянется жертвенный дым, даже волхвы не скажут, что принесут грядущие лета, страшные лета — лета Триглава.
Примечания автора:
Обновление вторник, четверг.
Елена Ершова
Глава 1. Из Нави
Глава 2. Лекарь и гробовщик
Глава 3. Что вернется троекратно
Глава 4. Княжье лихо
Глава 5. Червен
Глава 6. Нечестный поединок
Глава 7. Черная душа, людова соль
Глава 8. Мехров час
Глава 9. Дурные помыслы
Глава 10. Воскрешение
Глава 11. Лекарское искусство
Глава 12. Преступные дела
Глава 13. Истинные боги
Глава 14. Искушение Хорса
Глава 15. Отступник-старовер
Глава 16. Великий черный волхв
Глава 17. Шкатулка Пандоры
Глава 18. Смута да смутьяны
Глава 19. Невзаимное
Глава 20. Песня Сирин
Глава 21. Время жатвы
Глава 22. Скрытова Топь
Глава 23. Змея и жаба
Глава 24. Дела давно минувших дней
Глава 25. Мертвый полдень
Глава 26. Живое
Глава 27. Пленница
Глава 28. Люди и боги
Глава 29. Лихо Одноглазое
Глава 30. Перепекание
Глава 31. Насквозь
Глава 32. На Копыловском могильнике
Глава 33. Сила Триглава
Глава 34. Лекарство
Глава 35. Мертвое к мертвому
Глава 36. Лицом к лицу
Глава 37. Исполнить обещанное
Глава 38. Горькая правда
Глава 39. Твердь небесная
Глава 40. Новые лета
Елена Ершова
Лета Триглава
Глава 1. Из Нави
Тятку похоронили в четверг, а на седмицу он вернулся. Сначала весь вечер по крыше лупил дождь — яра в эту годину выдалась ливневая. Потом Беса услышала хлюпающие шаги и робкий стук в окошко.
— Кого лихо принесло? — простонала с лежанки маменька.
Она третьи сутки маялась лихорадкой. Видно, Мехровы дети, Горячка и Зноба, коснулись ее на могильнике. На подношения от тризны Беса накупила зелий и, отпросившись с гимназии, взяла на себя заботу о годовалом Младке.
Теперь и братец проснулся. Привстав в люльке, внимательно следил за мельтешением теней. И, только стук повторился, протянул к окну ручонку и четко сказал:
— Та-та!
Беса заложила пальцем страницу буквицы и буркнула:
— Дождь это. Спи.
Маменька беспокойно вглядывалась в сумрак. Веки у нее были кумачовыми, кожа — сухой и желтой, как береста. На верхней губе выступали мелкие капли.
— Посмотри, Василиса, — тихо попросила она. — Вдруг и правда… Сердце, вишь, так и заходится. Мнится он мне. Будто сидел там, где ты сидишь, и строгал домовину. Волосы мокрые, с бороды так и течет! И стружка! Летела белая да мягкая, как пух! Потом голову поднял и говорит: «Для тебя, Зыряна, строгаю. Сырость в щели просачивается. А тут будешь как в люльке лежать. Жди. Приду сегодня за вами…»
И зашлась мокрым кашлем. Огонек в глиняной плошке затрепетал.
— Нельзя убиваться по усопшему, — Беса выровняла фитиль. — Не будет ему покоя. Вернется упыром. Так говорят.
Помнила, как на равноденствие в гимназию приезжал волхв из самой Стрыганской пустыни. Волхв был рослым, плечистым, с окладистой пшеничной бородой, завитой в кольца. На белой рубахе золотыми нитями вышито Черное Око — круг с двенадцатью изломанными лучами, — знак старших богов и всего Тмутороканского княжества. Значит, по велению князей ехал. Рассказывал о богах, об их земных детях, о трех мирах, небесном куполе, где на золотых и серебряных цепях крутятся, сменяя друг друга, светила, а в подземное царство ведет медная лестница о сорок ступеней. А еще о том, как на себя не навлечь навий гнев… При этих словах почему-то многозначительно смотрел на Бесу, точно знал — эта белобрысая гимназистка, похожая на всклокоченную птаху, с малолетства Мехрово ремесло знает.
— Так ведь это тятенька твой, Василиса! — простонала мать. — Гордеюшка-а…
И, охая, принялась подниматься с лежанки. Плечи ее дрожали.
Беса захлопнула буквицу.
— Лежи! — прикрикнула досадливо. — Сама я.
Нашарила под лавкой топор и тихо, ступая с носка на пятку, прокралась в сени.
Там пахло землей, сосновыми досками, лаком и подгнившим ситцем. В угол свалены заступы. Выдолбленные колоды и наспех сбитые домовины, кое-где по краю украшенные резьбой, загромождали дорогу, превращая сени в лабиринт. Беса не боялась в нем заплутать: с восьми лет вместе с тяткой, гробовых дел мастером, провожала людей в последнюю дорогу. А теперь тятка и сам в Навь ушел — сперва ноги от пьянки отнялись, потом язык, а после и сердце отказало. Одна теперь Беса. Девица, а порезвее иных ребят будет, оттого и прозвище такое имеет.
Перехватив топор, замерла у двери.
— Кто там? Люден или навь? Отвечай!
Дождь шелестел о траву. Тишина нагоняла жуть. Сколько ни живи у могильника — а все равно не привыкнуть.
— Гордей это! Сердцем чую… Открывай же! — послышался лихорадочный маменькин голос.
Она уже маячила за спиной. Одной рукой держала спадающую с плеч шаль, другой — лампу.
— Открывай, дочка! Зябко татеньке твоему. Тяжко. Просила ведь, в долбленом гробу хоронить надо! Так ты уперлась. А доски что? Воду разве удержат… Хоть обсушиться пусти!
И начала проталкиваться между наваленных колод.
Беса загородила двери спиной.
— В постель иди, слышишь?! Глянем сейчас!
И отперла засов.
Дождь брызнул в лицо. Огонек лампы тускло высветил ступени. Почудилось — за углом скользнула тень.
— Чур со мной! Пропади! — крикнула Беса и взмахнула топором.
Никого.
Только поскрипывали ели, да в стороне светился позолоченный идол Мехры — две птичьи лапы воздеты к небу, две опущены вниз. В каждой — по серпу. Могильник — ее житница.
— Почудилось, — Беса осенила себя охранным кругом. — Чур с нами…
И сейчас же из глубины избы послышался братишкин плач.
— Младко!
Маменька метнулась назад. Замерла посреди горницы, точно наткнулась на невидимую преграду. Прижала ладони к лицу.
— Гордеюшка, — ласково простонала она. — Пришел-таки…
У Бесы захолодела шея.
Возле кроватки стоял тятка.
Ноги и при жизни-то его не держали, да и теперь изгибались то вперед, то назад коленями, отчего тятка покачивался, будто пьяный. С похоронного сюртука — мешковатого, набитого тряпками, — стекала вода.
На руках тятка держал захлебывающегося криком Младко.
— Батя! — ахнула Беса. — Не трожь!
Маменька завыла, повиснув у нее на руке.
— Оставь, ради всех богов! Как мы без кормильца? Подумай сама! Ты, что ли, девка, ремесленничать будешь? Уж не я ли? Пусть, пусть! Услышала Мехра мои молитвы! Вернула! Хоть мертвый — а наш…
Маменькино лицо исказилось мукой.
Беса знобко задрожала. Топор отяжелел в мокрых ладонях.
Это же тятка! Худой после болезни. Обросший. Пока болел — надеялись, ведь лучшего гробовщика по всему Поворову не сыскать. Маменька саваны ткала и сукно на гробы готовила. Беса домовины лачила и по дереву вырезала. Вот и гимназию на лето вперед оплатили. А теперь что? Кто Младко поднимет?
Беса опустила топор. И сейчас же с худого отцовского лица сверкнули глаза — горящие угли. Зашитые губы дернулись, и на Бесу повеяло запахом гнилой плоти, мокрой земли, хвои. Так не пахнет живое.